Запахи чужих домов

Глядя на Сэма, я вспоминаю, каково это, когда рыбалка тебя по-настоящему увлекает, а не наводит тоску. Но тут я замечаю, как на нас из окна рубки озадаченно смотрит папа. Интересно, о чем он думает: о рыбе или о том, что его дочь хохочет, стоя у удилищ вместе с парнем, которого она вытащила из океана. Мне хочется верить, что о рыбе.

— Я дочищу эту рыбину, Сэм. Давай сюда нож. — Если рыбу тут же не выпотрошить, она станет твердой как доска, и мы получим за нее меньше денег. Но что-то мне подсказывает, что задумчивый взгляд на папином лице был вызван мыслями вовсе не о лососе.

Сэм принимается запускать снасть, нажимая на рычаги, поднимающие удилища, с такой легкостью, будто делал это годами. Он оббегает все удилища, которые волочатся за лодкой, захватывает крючки рукой и подвешивает их в одну линию на кормовой леер[26]. На концах крючков качаются блесны — резиновые кальмары разных цветов, которых мы используем в качестве приманки для рыбы.

— Когда я была маленькой, я им всем давала имена, — говорю я, — но потом мне стало лень, и они все стали называться Спотами. — Он улыбается мне. И с каких пор мне так нравятся кривые зубы?

Когда Сэм снова опускает удилища в воду, он берет каждую блесну в руку и спрашивает:

— Имя?

Я говорю первое, что приходит в голову:

— Пети, Пинки, Фэтти, Догфейс. — Но Сэм предпочитает называть их в честь поэтов.

— Где это видано — блесна по имени Эмили Дикинсон? — спрашиваю я, на что он просто отвечает:

— А где это видано, чтобы у блесны вообще было имя?

Сэм достаточно сильный, чтобы вытаскивать чавычу на палубу, поэтому, если работы не слишком много, папа дает нам сделать все самим. Дядя по-прежнему занимается заморозкой в рыбном трюме и помогает нам потрошить улов, когда попадаются рыбины с толстой кожей. Я знаю, что папе больше по душе сидеть в рубке, грызть арахис и болтать по радиосвязи с Солнышком Сэмом. Время от времени он выбрасывает скорлупки в окно, и они проплывают мимо, покачиваясь на волнах и словно напоминая, что кроме нас с Сэмом на этой лодке есть и другие люди.

— Так ты… расскажешь мне про пуанты? — спрашивает Сэм, бросая на палубу ярко-красного кижуча; рыбья чешуя отливает на солнце серебром и черным и, словно огни светомузыки, отбрасывает блики на алюминиевые крючки.

Рыбина бьется и несколько раз ударяется о стенки лотка, пока я не вонзаю нож ей в жабры и из них на черный коврик не начинает течь кровь.

Я молчу. На этой лодке я разучилась говорить о себе.

Я хватаю рыбину за хвост и откладываю ее в сторону, чтобы из тушки вытекла вся кровь.

— Очень красиво, правда? — говорит Сэм, показывая рукой в оранжевой перчатке на залитый кровью коврик. По резиновой черной поверхности расходятся кровяные подтеки, которые напоминают мне кушак для смокинга или пламенно-красный закат. Я хотела вымыть этот коврик, чтобы мы не измазались кровью, когда вытащим больше рыбы, но, заметив взгляд Сэма, я не спешу это делать.

— Что ты видишь? — спрашивает Сэм.

— Кровь? — отвечаю я. Слова смокинг и закат вдруг кажутся слишком странными, будто я собираюсь говорить о выпускном вечере, а не о мертвой рыбе.

— Это похоже на хвостовое оперение огромной тропической птицы, — говорит Сэм, как истинный поэт.

Я начинаю поливать коврик из шланга, кровь скапливается в его дальнем углу и через шпигаты[27] стекает в океан. Сэм смотрит мне в глаза и говорит:

— Ты, наверное, скучаешь по танцам, раз повесила пуанты над кроватью.

Я переставляю ноги в резиновых сапогах. Мои ступни превратились в ледышки после того, как я несколько часов провела на цементной палубе и мне на ноги не единожды выливалась холодная вода.

— Готов поспорить, что ты классная… — говорит он, глядя на меня с опаской и чувствуя, что это деликатная тема. — В смысле, классная танцовщица.

— Могла бы ею быть, — отвечаю я, пряча глаза. — В начале августа будет отбор, и, если я хочу попасть в танцевальный колледж, мне нужно сдать вступительные. Это первый шаг к тому, чтобы стать настоящей балериной. Но это самый разгар сезона, так что я не буду участвовать. Но, — поспешно добавляю я, — это не так уж и важно.

Так отчаянно я еще никогда не врала, и он на мои слова явно не ведется.

— Твой отец вообще знает об этом?

Я боюсь расплакаться. Плакать о такой ерунде, конечно, глупо. Но неужели никто не понимает, что для меня даже просто спросить у отца разрешения поехать — значит разочаровать его? Почему для меня это очевидно, а Салли, Иззи, Сельма — вот теперь еще и Сэм — считают, что это бред? Только Сэм этого не говорит. Он вообще ничего не говорит.

Сэм притягивает меня к себе поближе, и мне на долю секунды кажется, что он хочет меня поцеловать.

— У тебя весь нос в крови, — говорит он, проводя по моему лицу рукой в оранжевой перчатке. — Упс, кажется, я сделал только хуже.

— Ну, — говорю я, — ты и сам не чище моего. Давай я тебе помогу.