Запасной

  Помню, что вокруг были горы цветов. Помню, что чувствовал невыразимое горе, но был неизменно вежлив. Помню старушек, говоривших: «Боже, он так вежлив, бедный мальчик!». Помню, как бормотал благодарности, снова и снова, спасибо за то, что пришли, спасибо за ваши слова, спасибо за то, что живете здесь в палатке уже несколько дней. Помню, как утешал нескольких человек, находившихся в отчаянии, настолько сломленных, словно они были знакомы с мамой лично, но в то же время думал: «Вы ее не знали. А ведете себя так, словно знали..., но вы ее не знали».

  Вернее...вы ее не знаете. Настоящее время.

  Пообщавшись с собравшимися толпами людей, мы пошли в Кенсингтонский дворец. Через большие черные двери мы зашли в мамины апартаменты, прошли по длинному коридору и свернули в комнату слева. Там стоял большой гроб. Темно-черный, дубовый. Я помню или мне кажется, что помню: он был накрыт ... британским национальным флагом?

  Этот флаг меня заворожил. Может быть, из-за моих мальчишеских военных игр. Может быть, из-за моего рано развившегося патриотизма. Или, может быть, из-за того, что я целыми днями слышал разговоры о флаге-флаге-флаге. Все вокруг только об этом и говорили. Люди возмущались, потому что флаг над Букингемским дворцом не приспустили. Их не волновало, что Королевский штандарт никогда не приспускали, что бы ни случилось, он развевался, когда бабушка находилась во дворце, и его опускали, когда бабушка уезжала, точка. Люди просто хотели увидеть официальное проявление скорби, не увидели его и разозлились. То есть, их привели в состояние бешенства британские газеты, пытавшиеся отвлечь внимание от своей роли в мамином исчезновении. Вспоминаю один заголовок, адресованный прямо бабушке: «Покажи, что тебе не всё равно». Какая трогательная забота со стороны друзей, которым было настолько «не всё равно», что они преследовали маму в туннеле, из которого она больше не выбралась.

  Я уже услышал случайно эту «официальную» версию событий: папарацци преследовали маму на улицах Парижа, потом - в туннеле, там ее «мерседес» врезался в стену цементной подпоры, она, ее друг и водитель погибли.

  Стоя у гроба, накрытого флагом. я спрашивал себя: «Мама - патриотка? Что мама на самом деле думала о Британии? Удосужился ли кто-нибудь спросить ее об этом?».

  Когда я смогу спросить ее об этом лично?

  Не могу вспомнить ничего, что мои родственники говорили в этот момент друг другу или у гроба покойной. Не помню, что мы с Уиллом говорили друг другу, но помню, что люди, окружавшие нас, говорили: «Мальчики выглядят потрясенными». Никто не удосужился перейти на шепот, словно мы были настолько потрясены, что оглохли.

  Было обсуждение похорон, назначенных на следующий день. В соответствии с новейшим планом гроб собирались провезти по улицам в конном экипаже Королевских вооруженных сил, а мы с Уиллом должны были идти за гробом. Кажется, это слишком - требовать такого от двух мальчиков. Некоторые взрослые пришли в ужас. Мамин брат, дядя Чарльз, поднял скандал: «Как вы можете заставлять мальчиков идти за гробом матери! Это варварство».

  Был предложен альтернативный план. Уилл будет идти один. Ему пятнадцать лет, в конце концов. Избавьте младшего от этого. Обойдемся без Запасного. Этот альтернативный план передали наверх.

  Пришел ответ.

  Должны присутствовать оба принца. Возможно, чтобы заручиться симпатией общественности.

  Дядя Чарльз был в бешенстве. А я - нет. Я не хотел, чтобы Уилл подвергся такому испытанию без меня. Если бы роли поменялись, он тоже не хотел бы и не допустил бы, чтобы я прошел через это в одиночку.

  Так что мы вышли все вместе, ни свет ни заря. Дядя Чарльз шел справа от меня, Уилл - справа от дяди, за ним шел дедушка. А слева от меня шел папа. Я сразу отметил для себя, как спокоен дедушка, словно это - рядовая королевская церемония. Я отчетливо видел его глаза, потому что он смотрел прямо вперед. Все они смотрели вперед. А я всё время смотрел в землю. Уилл - тоже.

  Помню, что я оцепенел. Сжал кулаки. Помню, что краем глаза все время следил за Уиллом, и это придавало мне силы. Лучше всего я помню звуки, звон узды и цоканье копыт шести потных коричневых лошадей, скрип колес лафета, который они везли. (Реликвия времен Первой мировой войны, сказал кто-то, это казалось уместным, потому что мама, хоть и любила мир, всегда была солдатом - воевала ли она с папой или с папарацци). Думаю, эти звуки я буду помнить до конца жизни, потому что они являли разительный контраст всеобъемлющей тишине. Ни одного автомобиля, ни одного грузовика, ни одной птицы. Ни звука человеческого голоса. Это было просто невероятно, потому что вдоль дорог выстроились два миллиона человек. Лишь иногда раздававшиеся рыдания сообщали о том, что мы идем мимо человеческого океана.