Записи на таблицах

Заповедник Исчезнувших Народов представлял собой несколько десятков бараков, разбросанных посреди редколесья. Силовой купол сдерживал дождь, ливший снаружи как из ведра. У въезда на небольшой стоянке припарковалось несколько мотоглидеров и один магнитомобиль. Несмотря на выходной день, кроме Веттонов посетителей в заповеднике не было. То ли Исчезнувшие Народы никого в США более не интересовали, то ли просто плохая воскресная погода не способствовала желанию выезжать из дома. Даже магазин сувениров, в котором продавали всякого рода поделки ручной работы, в это утро не открылся для посетителей. Но сувениры не особо интересовали Джима. Мальчику хотелось поглядеть на евреев, и, если папа позволит, плюнуть кому-нибудь из этого гадкого племени в лицо. Однако, когда Джим подошел к ближней группе бараков, плевать ему расхотелось.

У бараков сидели несколько человек. На удивление Джима, они были маленького роста, сухонькие, легкие и очень пожилые. У двух совсем-совсем старых дедушек с подбородка ниспадала белая борода — совершенно непривычное явление среди безбородых граждан США. Джим уставился на бороды стариков, забыв обо всем на свете. Он никогда не видел растительности на лицах. Старики с любопытством поглядывали на странных гостей, не переставая говорить друг с другом. В процессе разговора они размахивали руками, и немного покачивались вперед-назад. А одна из старушек, готовившая в горшочке какое-то варево, всплеснула руками, и обратилась к Джиму на плохом пиджин-американе:

«Ой, мальчик, деточка, ты совсем плохо кушаешь! Худенький, глазки большие, а ручки тонкие. Что же ты маму-папу не слушать? Не кушать дома как положено? Ай, нехорошо. Так может, тебе дать покушать? Вот тут у меня очень вкусный чечевичный супчик, с курочкой, как мама моя готовила, хочешь?»

С этими словами она опустила в горшочек большую ложку и аккуратно набрала в тарелку красного варева, сдобренного какими-то душистыми травами. Пахло необычно, совсем непохоже на то, как пахла красивая еда в доме Джима. Совсем не теми ароматами пахла еда, изготовленная роботом-шефом. Джим попятился.

Дэйв повернулся и быстро подошел к старухе.

«Не сметь!», — сказал он неожиданно громко и грубо, — «сама ешь свой супчик, старая. Еще отравишь ребенка!»

Старуха сложила руки на груди, жалобно глядя на Дэйва.

«Да как же можно, мистер», — слезы потекли у нее по морщинистому лицу, — «вот я сама возьму ложечку, съем немного, вкусный ведь суп, красивый. Посмотрите!» — она долго дула беззубым ртом на ложку с похлебкой, осторожно глотнула горячий суп, улыбнулась беспомощно, — «да как я могу маленькому ингале (мальчик — идиш) причинить вред!»

«Спасибо, я не голоден», — буркнул Джим. Ему и вправду не хотелось кушать. Но он вдруг почувствовал, что и старушку обижать совсем не хочется. И — совсем нехотя — ощутил, как противен тонкий властный голос Дэйва.

Они пошли дальше, Джим еще раз оглянулся. Старушка стояла с тарелочкой супа в руках, и смотрела ему вслед. На ее лице не было ничего пугающего. Лишь какая-то огромная печаль охватила мальчика. Он тряхнул головой, стараясь избавиться от нее. Вспомнил о глидере на магнитной подушке, о красивых белых ногах Мисти — его соседки по парте, о ее золотистых волосах. Ему стало легче.

Возле каждого барака провожатый останавливался и объяснял, что делают евреи. Те — большею частью люди в возрасте — играли в шахматы, сидели и разговаривали друг с другом, проводили время за бутылочкой вина (евреям пить разрешалось, их здоровье совершенно не волновало правительство США). Некоторые молились, смешно раскачиваясь, некоторые читали большие старые книги, от которых пахло плесенью и древностью. А еще от евреев исходил какой-то странный аромат, в котором смешивались чесночный аромат похлебок, табачные нотки сигаретного дыма, и непонятные тонкие нотки, напоминавшие отчего-то отцовский одеколон. Чем дальше углублялись между бараками Джим и его родители в сопровождении услужливого Дэйва, тем меньше и меньше становился страх, уползал на дно души, прятался там как улитка в раковине. Джим рассматривал евреев — и те смотрели на него в ответ, открытыми черными любопытными глазами. У большинства были черные волосы и большие носы. Попадались и светловолосые евреи. А один — рыжий верзила с красным лицом и огромной бородой — особенно поразил Джима. Он сидел в полном одиночестве, и читал книгу, страницы которой покрывал текст, написанный непонятными буквами. Джим подошел к нему совсем близко. От верзилы пахло потом. Он шумно, тяжело дышал, его глаза поглощали строчку за строчкой.

Мальчик постоял немного, а потом несмело спросил верзилу

— А что Вы читаете?

Тот посмотрел на Джима с удивлением, затем улыбнулся, показав желтые, широко расставленные зубы, прищурился

— Я не читаю. Я учу. Тору. Это книга, которую дал нам Бог. И которую все мы — евреи — должны изучать.

— А что там написано?