Записи на таблицах

А царь любил другую… С ним случилась та же история, которая произошла с предком его Давидом. Ему приглянулась жена одного из вельмож, Шуламит, дочь Авнера, высокая, стройная, необычайно красивая. Ее рыжие роскошные волосы сводили царя с ума, он вспоминал о ней, даже когда приходило время молитвы, становился невнимателен, уходил в грезы и мечты. Ночью царь перечитывал свиток «Песни Песней Соломоновых», думая о том, что сделал бы на его месте сам Соломон Мудрый, но ответ, сам собой напрашивающийся, таил в себе грех и нарушение заповедей, что томило Хизкиягу еще больше. И он удерживал себя даже от разговора с ней, даже от взгляда на нее, потому что, взглянув на ее слегка удлиненное, благородное лицо, с точеными чертами, с нежной матовой кожей, напоминавшей по цвету персики из Бетлехема, на ее прекрасные полные губы, которые так часто улыбались ему, на гибкое сильное тело, которое не могла скрыть узорчатая ткань, на тонкие грациозные руки, унизанные дорогими золотыми браслетами, терял совершенно рассудок и радостно улыбался, глядя куда-то в сторону, а как можно было терять рассудок, когда сгущались тучи на горизонте, когда войска Ашшура вновь шли в поход на Арам и Цор, когда поднимала голову Филистия… Как можно было терять голову, когда муж любимой был праведным царским слугой, да еще и ревнивцем впридачу. Постепенно Хизкиягу привык к своему чувству, и, когда все вокруг становилось невмоготу, когда учителя жаловались на новый проступок Меннаше, когда Хефциба устраивала сцену с рыданиями, прося мужа уделить ей хоть немного внимания, он поднимался на крышу дворца, как делал некогда Давид, и вспоминал о своей возлюбленной, перебирая бережно в памяти каждую черточку ее облика, мысленно разговаривая с ней, и боль на душе становилась все легче, все дальше уходил мир, куда-то вниз, туда, где звенел под древними желтыми стенами Кидронский ручей, где пасли стада пастухи Ерушалаимские, где за стенами виднелись вершины гор Моава и блестело сквозь дымку свинцово-синее зеркало Ям-Аммелах… Он не знал, любит ли она его, когда-то знать это было ему необходимо, но вскоре он смирился, повзрослел, и понял, что мал человек и ничтожен, и ничего своего не имеет в мире этом, куда приходит голым и голым уходит из него, и, хотя в руках его власть над народом, но не имеет он власти над сердцами женскими, и пусть течет время, вновь и вновь зацветает миндаль, и горлица поет в земле иудейской, а путь мужчины к сердцу женщины останется, как писал Соломон Мудрый, непонятным.

(продолжение таблиц Синнар-Этель-Илани)

— Хвала Ашшуру! Осада началась по всем правилам, выработанным еще при царях древних. Мы выстроили два лагеря у восточной и западной стены Урусалима, окружив их частоколом. В большем лагере 60000 войска, он расположен с запада, откуда дорога ведет к морю в Яффо, Асдот и Аскалон — там наши базы снабжения, оттуда привозится каждый день достаточно зерна и иной пищи. С востока лагерь меньшего размера, но там находятся отборные силы, сам Царь Царей Син-Ахер-Иб обитает в этом лагере в своем походном шатре, а рядом шатры сыновей его. От обоих лагерей до стен Урусалима — 5 полетов стрелы. У восточного лагеря, как и указали лазутчики, удобно установили артиллерию, обстрел стен Урусалима ведется почти беспрерывно, но не дает видимого результата. Каждый день мы высылаем карательные отряды в близлежащие местности для планомерного уничтожения местного населения, такие конные отряды числом в 500—1000 человек полезны, ибо могут за короткое время внушить яхуд страх перед Ашшуром. В плен, кроме жителей Лахиша, угнано уже 20000 человек, десятой части из них Царь приказал вырвать глаза, как принято у нас делать с волами, вращающими водоподъемные колеса у оросительных каналов. Везде мы встречаем отчаянное споротивление. Яхуд, как кажется мне, совершенно не ценят собственную жизнь. Матери убивают своих детей, а потом закалывают себя, чтобы не попасть нам в плен.