Записи на таблицах

Сто двадцать лет ходили ноги его по земле — сначала кривенькие ножонки ребенка, весело топавшего по полированному камню дворцовых зал, потом могучие ноги воина, крепкие сухие ноги стареющего вождя, а вот теперь, тоненькие, покрытые синими жилами и дочерна выжженные солнцем, усталые ноги глубокого старца, ноющие от боли и так трудно сгибающиеся утром, после беспокойной ночной дремы. Крепко стоял он на ногах своих, и глаза его, защищенные от солнца краем головного платка, смотрели вниз, на запад, где сядет через полдня багровое от усталости солнце в воды Великого моря. Там лежала земля, к которой вел он народ сорок лет, земля, текущая молоком и медом, прихотливо расчерченная ниточками протоптанных караванных дорог, зеленеющая пятнами садов и полей у маленьких городков. От белой шапки Хермона до протока Мицраимского видел он землю свою, зная, что не суждено ему войти в нее.

— «Если еще побуду здесь» — думал старец, — «за рекой Ярден, что течет там, внизу, то не умру, но что же станет с народом моим? Ведь если не показать им землю, и не дать войти в нее — погибнет народ, а что тогда я? Кому нужен я, если народ мой погибнет? Нет, Моше», — говорил он про себя, шевеля тонкими губами, — «негоже тебе жить больше, негоже. Сделал ты свое, и память твоя хранит каждый день и каждую минуту беспримерного похода через пески, похода от рабства к свободе, от узкой койки до своей земли. Пора тебе, старик, пора уйти, только так уйти, чтобы не знал никто, где ляжешь ты, ибо сделают они из твоей могилы место для поклонения, а ты всего лишь пыль, и мал ты пред лицом Господним. А они народ жестоковыйный и упрямый…»

А потом воспоминания продолжали идти, суровым и неумолчным потоком шли они своею дорогой, и вспомнил Моше египтянку, любившую его, и он любил ее там, в земле египетской. Любил смотреть в ее глаза, держать за руку, горячую и узкую руку, которая тихонько ласкала его сильную ладонь кончиками шаловливых пальцев. Вспомнил, как умоляла она его взять ее с собой, просила стать женой ему в земле новой, земле неведомой, но не внял он слезам ее, маленьким прозрачным слезам, бегущим по побледневшему милому лицу. Не внял, не понял, не поднял ее с земли, на которой она валялась, подобно побитой собаке, когда он уходил от нее, уходил навсегда.

Старик посмотрел еще на землю, к которой шел всю жизнь свою, слезы хлынули неожиданно из старых глаз его, покатились по морщинам, смешиваясь с севшей на лицо тонкой пылью, тонули в длинной, с проседью, бороде. Горько, как горько плакал старый человек, видевший Бога и говоривший с ним лицом к лицу, но так и не вошедший в страну, которую дал Господь потомкам Авраама, Ицхака и Яакова, народу сильному, великому, и непомерно гордому, народу иудейскому, который вел Моше по пустыне сорок лет. А потом слезы иссякли, Моше спустился немного ниже по склону горы, где была небольшая пещерка, лег на прохладный камень в тени, и закрыл глаза. Он спал, и дыханье его становилось слабее и слабее, а потом вдруг прервалось, и с губ сорвался легкий стон, и душа его взлетела к Богу, который дал ее.

Поиски Моше, ушедшего на рассвете и не вернувшегося, ничего не дали, весь народ рвал на себе одежды, выл в один голос — страшным многотысячным голосом выл, и смешивались в нем женские вопли и причитания, и мужской стон отчаяния, и детский плач, и шепот стариков и старух. Семь дней горевал народ, разрывая на себе простые полотняные одежды, скорбя в ужасе, ибо лишился народ Пастыря, лишился Пророка, лишился Вождя, стоявшего у престола Божьего, знавшего пути в пустыне и рисунок звезд на небе. Он был опорою миллионному стаду своему, добрым пастырем, и жестоким отцом, наказывавшим отступников. Не зазвучит более медным тимпаном голос его над головами тысячи тысяч, не будет простерт посох его, которым открывал он устья источников в скалах и поражал змей, не воссияет более Солнце над головой его, и ветры пустыни не будут говорить с ним. Ушел он, и не будет более никогда, никогда, в Исраэле такого, как Моше, с которым говорил Бог Единый лицом к лицу, как брат говорит с братом, и друг говорит с другом. Словами Бога говорил Моше с народом, и теперь некому стало говорить с ним.

Иешуа Бин-Нун, незримая тень Моше, его ученик. Взоры народа обратились к нему, и встал Иешуа поутру, и сказал народу, собравшемуся к нему, как только сполз утренний туман в лощины, и золотым светом загорелись вершины гор Моава:

«Слушай, Исраэль! Завтра ты перейдешь через Ярдэн, реку, что пред тобой, и войдешь в землю, которую завещал нам Господь, землю, где будем жить мы и к которой сорок лет шли по пустыне. Кончились наши мытарства, великий путь подошел к концу, и скоро мы успокоимся и отдохнем на земле нашей, и построим города и поселения, и будем возделывать землю, и обретем покой, как дитя у груди матери своей. Только будьте твердыми и мужественными, и соблюдайте Тору, данную нам Богом, как заповедывал нам Моше — мир ему, и да упокоится душа его с душами Авраама, Ицхака и Яакова!»