Записка Господу Богу

Мучительно проступают облака,
А звезды тают по одной
С медлительностью невыносимой.
Необъяснимо высока печаль прозрачной луны.
Ночь была глухой и долгой,
И трава поседела за ночь.
Но дышит кто-то глубоко и нежно —
И бледный иней превратился в росу
Сверкающую.
Оттаяв, побежали облака:
Сначала медленно,
Потом все скорей и скорей —
На запад, на запад, на запад, —
Все небо очистив для солнца.
И солнце взошло.

Май 1973

Черновики

Мне разбирать твои черновики,
Срывать чернику почерка до срока —
Безумная и горькая морока —
Так эти строчки на губах горьки!

Беру горстями горестный урок,

А в нем ростки забвенья прорастают.
Еще немного – и стихи растают,
Еще немного – и наступит срок.

Заплачу я. Ты скажешь «Пустяки»!

Умрешь. Побудешь там. И вновь родишься.
И снова в люди, снова по стихи,
Минуя собственное пепелище.

Твою красотку Музу бы сюда!

Пускай со мной читает их и плачет,
Что жить тебе вот так, а не иначе, —
И до конца, до Страшного суда.

1975

В. Ш.

Цветок завял на полпути к зиме.
Гадаю по Верлену в феврале.
Мой добрый шулер! Как бы исхитриться
Краплеными стихами отыграть
Кусочек лета – дней хотя бы тридцать.
Тебе легко, игрок: ты засушил
Июль в ресницах женщины случайной.
Зимуй же с ним,
Его ты заслужил.
Мне выпадет февраль в беседах чайных.

На горе теней

Там, позади, на Туманной Горе теней,
Где наши руки и наши глаза остались,
Мертвое солнце, как рыба среди ветвей,
Плавает сонно, ромашки стоят оскалясь.
Бесчеловечно отсчитаны ночи и дни.
Канули трижды листвы золотые скрижали.
Там наши тени остались без нас, одни.
Как беззащитно друг к другу они прижались!
Тихо, как тихо, о Боже, над этой горой!
Только в траве прошуршит иногда
Осторожность.
Изредка иволга вскрикнет, да слышно порой
Дальнее эхо мучительных песен острожных.

На проруби

Пушинки растеряли голуби —
Река от них белым-бела.
Под вечер я шагаю к проруби
С корзиной, полною белья,

К окну с испуганными рыбами,

Оправленному в синий лед.
Белье на снег ложится глыбами
И пар последний отдает.

Его негнущимися пальцами

Я в прорубь бухаю, и в ней
Шурую сына одеяльцами
И белой пеной простыней.

Трудней не выдумать занятия,

И среди этой кутерьмы
От всей души я шлю проклятия
Красотам матушки-зимы.

А вечером, как неизбежное,

Вдруг тихо в комнату войдет
Белья морозный запах свежего
И вкус январских чистых вод.

Ленинград, 1975

Лапландия