Записки

В день церемонии в шесть часов утра я встала; в восемь часов императрица велела мне сказать, чтобы я прошла в ее покои одеваться. Я нашла туалет приготовленным в ее парадной опочивальне, и ее дворцовые дамы находились уже там. Стали меня причесывать; мой камердинер Тимофей Евреинов завивал мне челку, когда вошла императрица. Я встала, чтобы поцеловать ей руку; едва она меня поцеловала, как принялась бранить моего камердинера и запретила ему завивать мне челку; она хотела, чтобы челка была плоская, под предлогом, что при завитой челке драгоценные украшения не будут держаться на голове, после чего ушла. Однако человек мой, который был упрям, не захотел отказаться от своей завитой челки; он убедил графиню Румянцеву, которая покровительствовала завивке и не любила зализанных волос, поговорить с императрицей в пользу завитой челки. После того как графиня три или четыре раза ходила взад и вперед от императрицы к моему камердинеру и обратно, между тем как я была спокойным зрителем происходящего, императрица велела ему не без гнева сказать, чтобы он делал как знает. Когда я была причесана, императрица пришла надеть мне на голову великокняжескую корону и потом велела мне самой надеть столько драгоценностей из ее и моих, сколько хочу. Она вышла, и придворные дамы продолжали одевать меня в присутствии матери: мое платье было из серебристого глазета, расшитого серебром по всем швам, и страшной тяжести.

К двенадцати часам пришел великий князь в комнату рядом с той, в которой я находилась.

Около трех часов императрица в карете с великим князем и со мною повезла нас торжественным шествием в церковь Казанской Божьей Матери, где мы были обвенчаны новгородским епископом. Принц-епископ Любекский держал венец над головою великого князя, а обер-егермейстер граф Алексей Разумовский – над моей. Он и во время моей коронации также нес мою корону.

Во время проповеди, предшествовавшей нашему венчанию, графиня Авдотья Ивановна Чернышева, мать графов Петра, Захара и Ивана, которая стояла позади нас с другими придворными дамами одного с ней положения, подошла к великому князю и сказала ему что-то на ухо; я услышала, как он ей сказал: «Убирайтесь, какой вздор!» После этого подошел ко мне и рассказал, что она его просила не поворачивать головы, пока он будет стоять перед священником, потому что тот, кто первый из нас двоих повернет голову, умрет первый, и что она не хочет, чтобы это был он. Я нашла этот комплимент не особенно вежливым в день свадьбы, но не подала и виду; однако она заметила, что он мне передал ее слова. Она покраснела и стала делать ему упреки, которые он опять мне пересказал.

Потом вернулись в Зимний дворец; около шести часов сели обедать в галерее, где для этого был поставлен балдахин. Императрица, имея великого князя по правую руку и меня по левую, была под этим балдахином. Ступенькой ниже, рядом с великим князем, сидела моя мать, а рядом со мною против матери – мой дядя, принц-епископ Любекский, который был тогда в Петербурге. После ужина императрица вернулась в свои покои, чтобы унесли из галереи стол и приготовили ее к балу. По выходе из-за стола, так как тяжесть короны и драгоценных украшений заставляла меня опасаться головной боли, я просила графиню Румянцеву снять на минуту эту корону. Я не знала, что в этом может встретиться какое-нибудь затруднение, но графиня сказала мне, что не смеет и боится, как бы с этим не было связано какое-нибудь дурное предзнаменование; но, видя, что я страдаю, она поддалась моим просьбам пойти поговорить с императрицей, которая согласилась на это не без труда. Наконец, с меня сняли эту корону на время, пока всё не было готово к балу, и тогда мне ее снова надели.

На этом балу танцевали только полонезы, он продолжался не более часа, после чего императрица повела нас с великим князем в наши покои. Дамы меня раздели и уложили между девятью и десятью часами. Я просила принцессу Гессенскую побыть со мной еще немного, но она не могла согласиться. Все удалились, и я оставалась одна больше двух часов, не зная, что мне следовало делать: нужно ли было встать? Или следовало оставаться в постели? Я ничего на этот счет не знала.

Наконец Крузе, моя новая камер-фрау, вошла и сказала мне очень весело, что великий князь ждет своего ужина, который скоро подадут. Его императорское высочество, хорошо поужинав, пришел спать, и когда он лег, то завел со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камердинеров, если бы увидал нас вдвоем в постели; после этого он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня. Простыни из камердука, на которых я лежала, показались мне летом столь неудобны, что я очень плохо спала, тем более, когда рассвело, дневной свет мне показался очень неприятным в постели без занавесок, поставленной против окон, хотя и убранной с большим великолепием розовым бархатом, вышитым серебром. Крузе захотела на следующий день расспросить новобрачных, но ее надежды оказались тщетными; и в этом положении дело оставалось в течение девяти лет без малейшего изменения.