Записки

Я забыла сказать, что к 5 сентября, ко дню своих именин, императрица уехала в Гостилицы, в имение, принадлежавшее графу Алексею Разумовскому, а нас, великого князя и мать, отправила в Царское Село. Мы там провели несколько дней не без великого шума и недоразумений; молодые люди хотели танцевать, прыгать и играть в различные детские игры; старшие это осуждали. Мать приняла решение не выходить из своей комнаты; я разрывалась надвое: то ходила к ней, то оставалась с шалунами. Там же мать, в разговоре, показала мне, что ей известно было расположение ко мне ее брата, принца Георга Людвига; но так как она лишь вскользь коснулась этого, я отгадала больше, чем она сказала.

По возвращении из этой маленькой поездки стали более определенно говорить об отъезде моей матери. Императрица прислала ей 60 000 рублей для уплаты ее долгов, но оказалось, что у моей матери их было на 70 000 более, чем ей было прислано. Чтобы вывести мать из затруднения, я взяла на себя эти долги, сделанные в России, что и положило основание долгам, сделанным мною при жизни императрицы и возросшим к ее смерти до 657 000 рублей, – страшная сумма, которую я выплатила по четвертям лишь по восшествии своем на престол. Часто я об этом сильно сожалела, находясь в невозможности уплатить их при 30 000 дохода и будучи приведена в последние дни царствования покойной императрицы к печальной крайности не иметь более кредита даже на то, чтобы сшить себе платье к Рождеству – день смерти императрицы, событие, которого нельзя было предвидеть. Единственным средством могли бы послужить мои брильянты, стоившие много выше этой суммы, но я никогда не посмела бы их продать или заложить.

Но говорить здесь об этом более – значит слишком забегать вперед.

Возвращаюсь к покинутой мной нити.

Мать уехала задаренная, как и вся ее свита. Мы с великим князем проводили ее до Красного Села, я много плакала, и чтобы не усиливать моих слез, мать уехала, не простившись со мной. За несколько дней до отъезда у матери был длинный разговор с императрицей; Бог весть, о чем они между собой говорили. Я ничего не узнала, кроме того, что получила разрешение императрицы посещать ее уборную, то есть сидеть, сколько мне будет угодно, утром около полудня или вечером в пять-шесть часов с ее горничными, так как ее величество не всегда выходила в эту комнату; всё же это разрешение было своего рода милостью, но она была непродолжительна, как будет видно впоследствии.

Мы возвратились в Петербург. Придя к себе в комнату, я не нашла там Марии Петровны Жуковой, к которой я особенно привязалась. Я спросила, где она; остальные мои женщины, у которых, я заметила, был очень удрученный и убитый вид, сказали мне, что мать Жуковой внезапно заболела и прислала за дочерью, в то время как она обедала со своими товарками. В тот вечер я не обратила на это большого внимания; на следующий день я еще осведомилась о ней; мне ответили, что она дома не ночевала. Я нашла в этом нечто загадочное; у моих женщин были на глазах слезы.

Я нашла способ порасспросить частным образом мадемуазель Балк, которая впоследствии была замужем за поэтом Сумароковым. Она умоляла меня не выдавать ее – я обещала, и тогда она мне рассказала, что когда они все вместе обедали, вошли в комнату сержант гвардии и кабинетский курьер и сказали Жуковой, что мать ее заболела, что нужно к ней ехать. Она встала, побледнев, и пока она садилась в коляску с одним из посланных, другой приказал ее горничной собрать вещи ее хозяйки. Шептались о том, что она сослана, что им запрещено было говорить мне об этом, что никто не знал причины этого, но подозревали, что это потому, что я к ней была привязана и ее отличала. Я была очень изумлена и очень опечалена всем этим; мне было очень жаль видеть человека несчастным единственно потому, что я к нему была расположена; отъезд матери, которым я была очень опечалена, помог мне скрыть это второе горе. Я никому ни слова не сказала – боялась сделать несчастной и Балк; всё же я открылась в этом великому князю, он тоже пожалел об этой девушке, которая была весела и умнее других.

На следующий день мы переехали из Летнего дворца в Зимний. Едва мы вошли в парадную опочивальню государыни, как она стала страшно поносить Жукову, говоря, что у нее были две любовные истории, что мать моя при последнем свидании, которое она имела с императрицей, убедительно просила ее величество удалить эту девушку от меня, что я по молодости моей привязалась к ней, но что эта девушка недостойна моей привязанности. Я ни слова не говорила, я была очень изумлена и огорчена. Ее императорское величество говорила с такой горячностью и гневом, что была совсем красная, с горящими глазами.