Записки

Говоря о покоях великого князя, нужно рассказать еще об одной странности, в которой я никогда ничего не понимала и на которой императрица тем не менее очень определенно настаивала. Великий князь имел три комнаты: в первой, около прихожей, была поставлена кровать обер-камергера и помощника воспитателя Берхгольца, который тут спал, вторая комната была пуста, но в третьей стояла кровать обер-гофмаршала Брюммера, воспитателя великого князя. Эти господа занимали свои постели, когда великий князь уходил ночевать в мои покои; днем Брюммер никогда не приходил к великому князю, но Берхгольц сидел в первой передней, где он спал.

Влияние Брюммера был тогда на исходе. Однажды он меня отвел в сторону и сказал, что непременно будет отставлен, если я не постараюсь поддержать его; я спросила, как посоветует он взяться за дело, чтоб иметь успех? Он сказал, что не видит другого способа, как мне быть менее застенчивой с императрицей, и для этого я должна чаще ходить в ту комнату, доступ в которую я имею. Я ему сказала, что это ни к чему не послужит, так как императрица почти не входит туда, когда я там бываю; что же касается моей застенчивости, то трудно, чтобы не было ее перед государыней, настроение которой так трудно было узнать, которая вступает в общение лишь с очень немногими лицами и говоря с которой всегда рискуешь, что она прицепится к не понравившемуся ей слову, чтобы напасть на тебя и наговорить тебе неприятностей; часто видала я, как случалось это в разговоре с великим князем, и это мне придавало больше сдержанности, заставляя взвешивать и подбирать свои выражения прежде, чем их высказать. Он еще говорил со мною раза два или три в том же духе, но мне казалось его предложение неосуществимым вполне, и до сих пор я убеждена, что раздражила бы против себя императрицу (к чему она была очень склонна) гораздо легче, чем успела бы восстановить упавшие акции Брюммера. Кроме того, великий князь ненавидел его от всего сердца, и это было бы новой причиной холодности между нами двоими; он не любил даже, чтобы у меня были с ним слишком заметные разговоры.

Несколько дней спустя Брюммер и Берхгольц подали в отставку и получили ее.

К тому же времени я нашла сержанта гвардии по имени Травин, который взялся поехать в Москву, чтобы жениться на Жуковой; но императрица, узнав об этом, послала приказ отправить новобрачных в Кизляр, чего я никогда не поняла, если не считать, что тут был просто каприз.

Болезнь великого князя продолжалась около двух месяцев, несколько раз ему пускали кровь, и он причинил много беспокойства императрице. Я интересовалась его состоянием по своей природной отзывчивости, но была очень застенчива и сдержанна в отношении к нему и к императрице. Мне казалось, что оба они постоянно расположены напасть на меня, и я боялась поставить себя в неловкое положение с ними. С другой стороны, принцип совсем не быть в тягость часто мне вредил, так как из-за него я часто держалась в стороне от того, что, по моему предположению, могло бы создать такой случай; при большей дерзости и меньшем количестве чувства часто я пошла бы много дальше, но моя природная услужливость часто заставляла меня уступать место, тогда как без нее я бы его удержала.

Во время этой болезни великого князя императрица получила известие о смерти принцессы Анны Брауншвейгской, скончавшейся в Холмогорах от горячки вслед за последними родами. Императрица очень плакала, узнав эту новость; она приказала, чтобы тело ее было перевезено в Петербург для торжественных похорон. Приблизительно на второй или на третьей неделе Великого поста тело прибыло и было поставлено в Александре-Невской лавре. Императрица поехала туда и взяла меня с собой в карету; она много плакала во время всей церемонии. Похоронили принцессу Анну в этом монастыре между ее бабкой, царицей Прасковьей Федоровной, и ее матерью, принцессой Мекленбургской.

Великим же постом императрица прислала ко мне Сиверса сказать, что я сделаю ей удовольствие, если буду говеть; я ему ответила, что ее величество меня упредила, что я была намерена просить у нее разрешения. Сивере сказал мне, что это понравилось ее величеству.

Вместо Брюммера и Берхгольца в 1746 году к великому князю был приставлен князь Василий Никитич Репнин. Этот выбор императрицы не был неприятен ни великому князю, ни мне. Князь Репнин имел много благородства в чувствах. Мы с великим князем старались приобрести его расположение; он, со своей стороны, старался дать нам всякого рода доказательства его добрых намерений. Он начал вводить к великому князю более изысканное и благородное общество и удалять от него окружавших его лакеев.