Записки

Несколько часов спустя я встала, чтоб одеться и идти на куртаг. Крузе явилась сказать мне, что граф Бестужев, великий канцлер, и Чоглокова, статс-дама императрицы и ее родственница, просят видеть меня. Я была очень изумлена этим визитом; я приняла их, и граф сказал мне, что императрица назначила эту даму обер-гофмейстериной при мне; я еще пуще расплакалась. Я знала, что Чоглокова слыла за самую злую и капризную женщину изо всего двора. Я ответила им, что повеления ее императорского величества – для меня непреложный закон, и отпустила их; я просила Чоглокову извиниться за меня перед императрицей в том, что, страдая уже несколько дней сильной головной болью, из-за которой на другой день должны были пустить кровь, я не могла иметь чести быть вечером на куртаге. Чоглокова пошла к императрице и вернулась немного спустя сообщить мне, что в этот день куртага не будет, и, для первого выхода, поднесла мне приятный комплимент: императрица приказала ей передать мне, что я, дескать, «очень упряма». Я хотела узнать от Чоглоковой, почему и за что я была обвинена ее величеством в упрямстве, но она мне сказала, что передала то, что было приказано мне передать, что не знала тому причины и не могла расспрашивать ее величество. Новый повод к слезам с моей стороны. Я терзала свой ум, чтобы догадаться, в чем я была упряма: казалось, я всегда слушалась в должной мере. Я весь день не видела великого князя; он не был у меня, и вследствие того состояния, в котором я была, я не пошла к нему.

Всю жизнь свою я любила скрывать свои слезы, и это по причине гордости; я никогда не любила возбуждать сожаление: если бы я могла преодолеть себя и часто выказывать то жалостное состояние, в котором я находилась, то я бы его смягчила; но моя душа была слишком горда, чтобы возбуждать в свою пользу чью бы то ни было жалость.

На другой день утром мне пустили кровь. Только мне успели перевязать руку, как в комнату вошла императрица; все удалились, и мы остались наедине. Императрица начала разговор с того, что мать моя ей сказала, что я выхожу замуж за великого князя по склонности, но мать, очевидно, ее обманула, так как она отлично знает, что я люблю другого. Она меня основательно выбранила, гневно и заносчиво, не называя, однако, имени того, в любви к кому меня подозревали. Я была так поражена этой обидой, которой не ожидала, что не нашла ни слова ей в ответ. Я заливалась слезами и испытывала отчаянный страх перед императрицей; я ждала минуты, когда она начнет меня бить, по крайней мере я этого боялась: я знала, что она в гневе иногда била своих женщин, своих приближенных и даже своих кавалеров. Я не могла спастись от этого бегством, так как стояла спиной к двери, а она прямо передо мной. Крузе, всегда очень обязательная, когда дело шло о том, чтобы повредить, пошла поднять с постели великого князя, очевидно, чтобы сделать его свидетелем этой сцены. Он вошел в шлафроке, но Крузе ошиблась в своих предположениях; императрица, как только его увидела, переменила тон, очень ласково стала беседовать с ним о безразличных вещах, не говоря со мной и не глядя на меня более, и после нескольких минут разговора ушла в свои покои; великий князь удалился к себе. Мне показалось, что он на меня дуется.

Я осталась у себя, не смея довериться ни одной живой душе и, так сказать, с ножом в груди; я всё же вытерла слезы и оделась к обеду. Как только он кончился, я, совершенно удрученная, бросилась во всем наряде на канапе и взяла книгу; после того как я немного почитала, я увидела, что в мою комнату входит великий князь.

Он прошел прямо к окну; я встала и подошла к нему; я спросила, что с ним и сердится ли он на меня? Он смутился и, помолчав несколько минут, сказал: «Мне хотелось бы, чтобы вы любили меня так, как любите Чернышева».

Я ответила ему: «Но их трое, – к которому же из них меня подозревают в любви? И кто вам сказал об этом?»

Он сказал мне: «Не выдавайте меня и не говорите никому: это Крузе мне сказала, что вы любите Петра Чернышева».

Услышав это, я очень обрадовалась и возразила ему: «Это страшная клевета; во всю свою жизнь я почти не говорила с этим лакеем. Легче было бы подозревать меня в привязанности к вашему любимцу Андрею Чернышеву. Его, вы сами это знаете, вы ежечасно посылали ко мне, я постоянно видела его у вас, у вас с ним разговаривала, и мы с вами постоянно с ним шутили».

На это великий князь сказал: «Откровенно скажу вам, что мне трудно было этому поверить и что меня тут сердило, так это то, что вы не доверили мне, что имели склонность к другому».