Записки

Эта черта показалась мне чрезвычайно странной, но всё же я его поблагодарила за ласковый тон, каким он говорил со мной, и мне показалось, что я ослабила его подозрения. Я ему поклялась, что никогда не имела мысли о Петре Чернышеве, и могла смело в этом клясться, ибо это была правда. До сих пор еще не знаю, почему его избрали предметом этих подозрений, тогда как старший мог бы играть эту роль с большим правдоподобием, потому что к нему я была искренно расположена, притом сам же великий князь своей привязанностью к этому человеку и дал к этому повод; он только и говорил, что о нем, только его и видел, словом, это был его и мой признанный любимец. Это была детская, очень невинная привязанность, но всё же это была привязанность, и Чернышев был очень красивый малый – его двоюродный брат не мог идти в сравнение с ним. Между прочими достоинствами, которые мы с великим князем находили в этом Андрее Чернышеве, было то, что он напаивал Крузе, когда хотел, и этим доставлял нам возможность невозбранно скакать и прыгать сколько угодно.

Был еще человек, который часто освобождал меня от Крузе: мой поставщик, купец Шривер: по моему подстрекательству он часто приглашал ее обедать или ужинать.

Я имею полное основание думать, что в то время очень были заняты тем, чтобы поссорить меня с великим князем, ибо несколько позже граф Девиер ни с того ни с сего рассказал мне однажды, что он заметил склонность великого князя к девице Карр, фрейлине императрицы, а немного спустя доверил мне, что таковая же была у моего супруга к девице Татищевой. Через несколько дней после того Чоглокова явилась сказать мне, что императрица меня увольняет впредь от посещения ее уборной, куда вход выхлопотала мне мать, и что если мне нужно будет что-либо сказать ее величеству, то впредь я должна обращаться к императрице через нее. Я ответила ей, что умела лишь повиноваться приказаниям и воле ее императорского величества; в сущности, я вовсе не заботилась о том, чтобы торчать в этой комнате между горничными императрицы; я там скучала и ходила туда как можно реже.

Через несколько дней императрица объявила, что едет в Ревель, куда и мы должны были за ней последовать. Действительно, она отправилась, и мы с нею. Нас было четверо в карете: великий князь, я, мой дядя принц-епископ Любекский и Чоглокова; князь Репнин, его жена и несколько кавалеров составляли нашу свиту. Свита императрицы была очень велика. Это путешествие было очень неудобно столь же вследствие чрезмерной жары, сколь по медленности, с какой его совершали, вследствие плохих ночевок и потому, что часы отъезда, приезда и еды вовсе не были определены. Императрица забирала себе помещения на почте, и часто нас отсылали отдыхать или одеваться в такие места, где пекли хлеб и где из-за печей стояла невыносимая жара, или нам отводили палатки, которые прибывали всегда слишком поздно. Словом, в жизни я не испытала усталости и неудобства, какие имела в это путешествие в свите императрицы.

Впрочем, и в нашей карете была скука великая вследствие дурного расположения духа Чоглоковой, которая всё скверно принимала, на всё сердилась, всё объясняла с дурной стороны и у которой последним словом всех речей было: «Я об этом доложу императрице». Я покорилась своей участи и дремала всю дорогу. Великий князь переносил всё это с большим нетерпением; это его сильно озлобляло. Он хотел играть в разные игры в карете, но Чоглокова сказала, что это неуместно, и, действительно, пошла доложить об этом императрице, сделав из этого большое преступление. Не знаю, что та ей ответила, но по приезде в Ревель я узнала, что она в тесном кругу сказала, что Чоглокова ей уши прожужжала всякими мелочами и ребячествами и жаловалась между прочим, что мы хотели затеять petits jeux[2]. Но ведь от ее величества зависело – брать людей менее злых и более здравомыслящих.

Наконец мы прибыли в Ревель; вся Эстония была на ногах; въезд императрицы в Екатериненталь совершился с большим торжеством, между двумя и тремя часами утра, под ужасным дождем и в такую темную ночь, что ни зги не было видно. Мы все были чрезвычайно нарядны, но, насколько я знаю, нас никто не видел, ибо ветер задувал факелы и, как только мы вышли из экипажей, всякий удалился в свой покой; я помещалась наверху, налево от входа в залу.

Со следующего же дня по нашем приезде началась крупная игра; фавориты и фаворитки императрицы, граф Разумовский и графиня Шувалова, не могли обойтись без нее; да это и было необходимо при дворе, где не существовало никакого разговора, где друг друга сердечно ненавидели, где злословие заменяло ум и где малейшее дельное слово считалось за оскорбление величества.

Подпольные интриги признавались за ловкость.

Остерегались говорить об искусстве и науке, потому что все были невеждами: можно было побиться об заклад, что лишь половина общества еле умела читать, и я не очень уверена в том, что треть умела писать.