Записки

Весь тот год я была подвержена почти постоянным головным болям, сопровождавшимся бессонницей. Крузе имела притязание их лечить, принося мне вечером, когда я уже была в постели, стакан венгерского вина, который она хотела заставить меня выпивать каждый вечер в течение нескольких дней. Я отказывалась от этого якобы лекарства против бессонницы, и Крузе его осушала за мое здоровье. Вернувшись в город, я пожаловалась на эти боли доктору Бургаву. Последний, человек выдающегося рассудка, которому небезызвестны были и жизнь, какую меня заставляли вести, и обстоятельства, в каких я находилась в отношении к мужу и к окружавшим меня, просил показать ему голову утром, до прически. Он долго ощупывал мне череп и, наконец, сказал, что, хотя мне семнадцать лет, голова у меня – как у шестилетнего ребенка и что я должна очень беречься, чтобы не простудить темя, словом, головные кости еще не срослись. Он сказал мне, что кости эти срастутся к двадцати пяти – двадцати шести годам и что это было причиной моих головных болей. Я последовала его совету, и, действительно, впадина, которая ощущалась между костями моей головы, исчезла лишь к двадцати пяти – двадцати шести годам, как он и предсказал.

По возвращении в город мы недолго оставались в Летнем дворце – нас перевели в Зимний, в покои, которые занимала прежде императрица Анна; бывшее помещение герцога Курляндского было предназначено князю Репнину и Чоглоковым. Эта близость помещений повела к тому, что они стали играть в азартные игры, страсть к которым царила в то время; кавалеры, чтобы польстить им, с ними играли; Чоглокова любила выигрывать и сердилась, когда проигрывала. Эта игра ее поссорила со всеми, а, раз поссорившись, она ничем не пренебрегала, чтобы повредить, и так как императрица ее охотно слушала, то она поносила последними словами тех, кого не любила. От природы она всех ненавидела; они с мужем состояли всецело из желчи. Итак, игра сделала то, что она за эту зиму оговорила многих, и вследствие этого добилась удаления всех, кто ей не нравился.

Эта зима всё же была довольно приятна; я скучала меньше прежнего. Мой дядя, принц-епископ Любекский, почти постоянно находился в покоях великого князя, где, кроме того, бывало множество молодежи, которая только и делала, что прыгала и скакала; часто великий князь приходил с ними со всеми в мои внутренние апартаменты, и Бог весть, как мы скакали. Самые бойкие изо всей компании были тогда граф Петр Девиер, Александр Вильбуа, князь Александр Голицын, князь Александр Трубецкой, Сергей Салтыков, князь Петр Репнин, племянник того, что был при великом князе (он был лишь гвардейским офицером, но был вхож благодаря покровительству дядюшки), и много других, старшему из которых не было тридцати лет; оттого жмурки были в большом ходу, и часто плясали сплошь весь вечер, или же бывали концерты, за которыми следовал ужин. Всё это привлекало даже придворных большого двора.

В один прекрасный день той зимы императрице пришла фантазия велеть всем придворным дамам обрить головы. Все ее дамы с плачем повиновались; императрица послала им черные плохо расчесанные парики, которые они принуждены были носить, пока не отросли волосы. Городские дамы получили приказание не являться ко двору иначе, как в таких париках, надетых поверх их волос; они были наряжены еще хуже придворных дам: их волосы под париками поднимали эти последние, а у придворных дам с бритыми головами парик был по крайней мере ближе к голове.

Так как императрица велела себя обрить, что и послужило поводом произвести ту же операцию над всеми ее дамами, я думала, что наступит моя очередь; Чоглокова, которая ее перенесла, всё же доложила мне, что императрица меня от этого избавляет ввиду того, что мои волосы только отросли после болезни, перенесенной в Москве, когда всё выпало и голова была гладка, как ладонь. (В то время у меня были великолепнейшие волосы; они естественно вились, без завивок, и, несмотря на это, не были очень курчавыми.) Императрица объяснила причину этого общего благодеяния тем, что, не знаю, по случаю какого праздника, не имела возможности снять пудру со своих волос; чтобы появиться без пудры, она порешила вычернить волосы, а эта краска не хотела сойти с волос. Не знаю, в чем было дело, но всем было известно, что ее величество была белокурой и что она всегда красила свои волосы, брови и даже веки в черный цвет.

В декабре императрица поручила передать нам, чтобы мы сопровождали ее на богомолье в Тихвин, где находилась чудотворная икона Божьей Матери.

Когда наступил день отъезда, мы утром долго ждали отправления. Нам велели передать, что путешествие отложено, а вечером мы узнали, что путешествие это переносится совсем на другое время. Все хотели узнать причину этого; наконец узнали, благодаря розыскам, что граф Разумовский заболел подагрой.