Записки

Через время князь Репнин был удален от великого князя, и на его место императрица назначила Чоглокова. Для нас это был громовый удар; этот Чоглоков, глупый, спесивый, злой, надутый, скрытный, молчаливый, всегда хмурый, был для всех предметом ужаса, вплоть до Крузе, у которой была сестра, старшая камер-фрау и любимица императрицы, да великая поддержка гофмаршала Сиверса, находившегося вместе с женой, дочерью Крузе, в числе людей, близких императрице, так эта Крузе, очень прочно стоявшая, дрогнула, когда услышала известие об этом отвратительном назначении. По этому можно судить, что за человека дали нам; я предполагаю, что он был выбран графом Бестужевым, потому что злейшего найти он не мог. Поэтому с первых дней его выступления нам сказали, что три или четыре пажа, которых великий князь очень любил, были арестованы и отправлены в крепость. Новый предлог к ужасу. Чоглоков запретил кавалерам вход в комнату великого князя и принудил его, чтобы он оставался один с одним или двумя камердинерами, и как только замечали, что он к кому-нибудь привязывался более, чем к другим, того удаляли или отправляли в крепость.

При этих обстоятельствах императрица велела предложить принцу-епископу Любекскому уехать. Она сделала подарки ему, а также его свите и отправила его управлять владениями великого князя в Германии в качестве наместника. Незадолго до этого, чтобы уязвить наследного принца Шведского, управлявшего Голштинией во время несовершеннолетия великого князя и брата принца-епископа Любекского, Бестужев хлопотал при венском дворе о понижении возраста, чтобы объявить этого князя совершеннолетним раньше времени, определенного законами Германии или Голштинии. Получив разрешение, объявили о совершеннолетии. Едва он сделался таковым, как его заставили отпустить всех голштинцев, – даже самые безразличные из них, как Бредаль и Дукер, были в том числе. Более всего великий князь сожалел о главном своем камердинере Крамере: это был человек аккуратный, мягкий, привязанный к князю со дня его рождения, очень рассудительный и дававший ему разумные советы. Это удаление вызвало у великого князя очень горькие слезы. Другой его камердинер, Румберг, был посажен в крепость.

Князь, разлученный таким образом со всеми, кого только подозревали в привязанности к нему, и не имея возможности быть с кем-нибудь откровенным, в своем горе обращался ко мне. Он часто приходил ко мне в комнату; он знал или, скорее, чувствовал, что я была единственной, с кем он мог говорить без боязни, что из малейшего его слова сделается преступление. Я видела его положение, и он был мне жалок, поэтому я старалась дать ему все те утешения, которые от меня зависели. Часто я очень скучала от его посещений, продолжавшихся по нескольку часов, и утомлялась, ибо он никогда не садился и нужно было ходить с ним взад и вперед по комнате; ходил он скоро и очень большими шагами; было тяжелым трудом следовать за ним и, кроме того, поддерживать разговор о подробностях по военной части, очень мелочных, о которых он говорил с удовольствием и, раз начавши, с трудом переставал. Тем не менее я старалась, насколько возможно, не показать, что изнемогаю от скуки и усталости: я знала, что тогда для него единственным развлечением была возможность мне таким образом надоедать, причем сам он того не подозревал.

Я любила чтение, он тоже читал, но что? Рассказы про разбойников или романы, которые мне были не по вкусу. Никогда умы не были менее сходны, чем наши; не было ничего общего между нашими вкусами, и наш образ мыслей, и наши взгляды на вещи были до того различны, что мы никогда ни в чем не были бы согласны, если бы я часто не прибегала к уступчивости, чтоб его не задевать прямо. Были, однако, минуты, когда он меня слушался, но то были минуты, когда он приходил в отчаяние. Нужно сознаться, что это с ним часто случалось: он был труслив сердцем и слаб головою, вместе с тем он обладал проницательностью, но вовсе не рассудительностью; он был очень скрытен, когда, по его мнению, это было нужно, и вместе с тем чрезвычайно болтлив, до того, что если он брался смолчать на словах, то можно было быть уверенным, что он выдаст это жестом, выражением лица, видом или косвенно. Я думаю, такая его болтливость или иногда такое легкомыслие в речах были причиной, что поступали со всеми, кто служил ему, таким образом, как я только что рассказала. До сих пор я большего об этом не знаю, так как не видела еще их допросов, достать которые из архивов зависит лишь от меня.

Граф Бестужев очень полюбил Пехлина-отца, тайного советника великого князя по делам Голштинии. Ему принужден был великий князь вручить дела этой страны. К нему присоединили некоего Бремзе, человека чрезвычайно грязного и самого отъявленного мошенника, какой когда-либо существовал.

Ну, вот я подошла почти к весне 1747 года.