Записки

К этому времени я должна отнести сделанный мне от имени императрицы запрет писать к матери иначе, как через Коллегию иностранных дел, и вот каким образом. Когда я получала письма, очевидно, заранее вскрытые, я должна была отослать их в Коллегию; там должны были отвечать на эти письма, и я не смела сказать, что следовало в них поместить. Этот порядок, понятно, сильно огорчил меня, но моя мать этим была встревожена еще сильнее.

Не могу умолчать еще об одном происшествии, показавшемся мне чрезвычайно странным. Во время траура по моему отцу, когда мы по обыкновению вышли как-то после полудня на галерею, я встретила там графа Санти, обер-церемониймейстера. Я обратилась к нему, как обыкновенно делали это со всеми, и в продолжение нескольких минут говорила с ним о безразличных предметах. Через два дня после этого Чоглокова передала мне от имени императрицы, что ее величество находила очень дурным, что я осмелилась осуждать иностранных посланников и послов за то, что они не выразили мне соболезнования по поводу смерти моего отца, и что я сказала это графу Санти. Я сказала Чоглоковой, что я об этом и не думала, и если граф Санти передал это, то он солгал, потому что я могу Богом поклясться, что я не только этого не сказала, но даже не думала об этом и ничего похожего на это замечание графу Санти не говорила, и это была правда. Чоглокова мне опять повторила замечание, что мой отец не был королем; я ей сказала, что знаю это без повторений. Она обещала доложить императрице то, что я сказала, и вернулась сообщить мне, что императрица еще велит расспросить графа Санти, и, если он солгал, велит его наказать. На следующий день она принесла мне письмо, в котором Санти говорил, что, быть может, он плохо понял. Но этого не могло быть, потому что в разговоре не было даже вопроса о послах и ни о чем похожем на это. Граф Воронцов после этого извинялся передо мной от имени графа Санти, который уверял, что граф Бестужев заставил его сказать то, о чем он никогда не думал. Не знаю, в чем было дело, но это была странная ложь.

С наступлением весны мы переселились в Летний дворец. Я всё более и более старалась сохранить расположение и доверие, которые оказывал мне великий князь, и, когда он не бывал в моей комнате, я шла к нему со своей книгой и читала в то время, как он пилил на скрипке. Крузе мало-помалу стала более любезной в отношении к нам с тех пор, как назначили Чоглокову, заносчивость которой она переносила лишь с нетерпением. Она считала себя тем более заслуживающей уважения, что сама же воспитала Чоглокову. Правда, это не делало чести воспитательным талантам Крузе; я думаю также, она годилась только в дуэньи, что равносильно обязанностям Цербера, собаки Вулкана, по преданию, не имевшей иного назначения, как лаять.

Милости Крузе в течение этого лета простирались до того, что она доставляла великому князю столько детских игрушек, сколько ему было угодно. Он их любил до безумия, но так как он не посмел бы ими воспользоваться в своей комнате, не подвергаясь расспросам Чоглокова, который входил к нему часто и не преминул бы точно справиться, как и через кого он их получил без его разрешения, а это не преминуло бы наделать хлопот Крузе, то великий князь был принужден играть в свои куклы лишь в постели. Только отужинав, он раздевался и приходил в мою комнату ложиться; я вынуждена была делать то же самое, чтобы мои горничные удалились и чтобы можно было запереть двери. Тогда Крузе, которая спала рядом с моей комнатой, приносила ему столько кукол и игрушек, что вся постель ими была покрыта. Я им не мешала, но иногда меня немножко бранили за то, что я не принимала достаточного участия в этой приятной забаве, которая охотно продолжалась с десяти часов до полуночи или до часу.

Чоглоковы ужасом, который они внушали, вызвали странное явление: все единодушно соединились против них, так как всякий боялся за себя; все их ненавидели, очень мало кто им содействовал и еще менее исполнял то, что они приказывали, хотя говорили они всегда от имени императрицы.

Наш переезд в Летний дворец был ознаменован удалением графа Петра Девиера и Александра Вильбуа: первый получил место бригадира, а второй полковника в армии. Кажется, действительной причиной этого удаления было то, что мы с великим князем говорили с ними больше, чем с другими, и они были заподозрены в преданности великому князю и мне – жестокое преступление, которое никогда не прощалось.