Записки

В то время приехал в Петербург Вольфенштиерна, шведский посол. Это был красивейший с ног до головы мужчина, какого только можно встретить; все, и в особенности женщины, были в восторге от его наружности, и совсем невинно. За столом, слыша ему похвалы, я его также похвалила: мне вменили это в преступление. Мне всё же кажется, что не следовало бы бранить молодых женщин за случайно брошенные слова и что это верный способ остановить на ком-нибудь их внимание и даже, быть может, внушить им опасение, что придают больше значения, чем следует, каким-нибудь нескромным замечаниям. Очень опасно помогать развитию неопределенных чувств, с зародышем которых всякий человек появляется на свет.

Из Летнего дворца мы переехали в Петергоф. Великий князь не смел больше составлять полки из своих приближенных, в Петергофе он забавлялся, обучая меня военным упражнениям. Благодаря его заботам я до сих пор умею исполнять все ружейные приемы с точностью самого опытного гренадера. Он также ставил меня на караул с мушкетом на плече у двери, которая находилась между моей и его комнатой.

Когда мне позволялось покинуть свой пост, я читала; вкус к романам у меня проходил, случайно попали мне в руки письма госпожи де Севинье, они меня очень развлекли; поглотивши их, я стала читать произведения Вольтера и не могла от них оторваться. Кончив это чтение, я стала искать что-нибудь подходящее, но, не находя ничего подобного, я пока читала всё, что попадало под руки, и про меня можно было тогда сказать, что я никогда не бывала без книги и никогда без горя, но всегда без развлечений. Мое от природы веселое настроение тем не менее не страдало от этого положения. Надежда или виды не на небесный венец, но именно на венец земной поддерживали во мне дух и мужество.

В Петергофе отпраздновали Петров день. Дан был бал в зале маленького Петровского дворца Монплезира, который велел построить Петр Великий, а ужинать должны были на открытом воздухе вокруг фонтана в маленьком саду Монплезира. Столы были уже поставлены и даже накрыты, когда сильный дождь расстроил это празднество; столы и кушанья унесли в обе низкие галереи Монплезира и сели ужинать за эти столы, причем скатерти и салфетки были пропитаны водой; также соуса и жаркое плавали в воде. Приблизительно то же случилось в прошедшем году в Ревеле во время пребывания там императрицы; она велела накрыть большой стол в саду Екатериненталя, где всё эстонское дворянство обоего пола должно было иметь честь поужинать с ее величеством и со всем двором; к концу ужина сильный дождь затушил свечи и выгнал нас из-за стола.

Из Петергофа мы переехали в Ораниенбаум. Дом здешний был тогда в довольно разрушенном состоянии, но всё же мы его занимали, и даже императрица приехала верхом с нами и с двумя послами, австрийским и английским. Первый был тот самый Бретлах, о котором я уже говорила, а второй милорд Гиндфорс – из него первый, с помощью графа Бестужева, сделал совершенного пьяницу; впрочем, это был человек со здравым смыслом, каковы обыкновенно все англичане, хотя все они оригиналы; этот был шотландец. Ее величество, поужинавши в Ораниенбауме, возвратилась ночевать в Петергоф; оба посла и граф Бестужев провели ночь в Ораниенбауме, пообедали на следующий день у нас и после полудня отправились в город.

Мы оставались в Ораниенбауме дней десять, великий князь занялся собаками, а я бегала с ружьем на плече по лесам и долам; иногда я давала нести свое ружье пажу, который меня сопровождал. В числе этих последних был тогда Иван Иванович Шувалов; я вечно его находила в передней с книгой в руке, я тоже любила читать и вследствие этого его заметила; на охоте я иногда с ним разговаривала. Этот юноша показался мне умным и с большим желанием учиться; я его укрепила в этой склонности, которая была и у меня, и не раз предсказывала ему, что он пробьет себе дорогу, если будет продолжать приобретать знания. Он также иногда жаловался на одиночество, в каком оставляли его родные; ему было тогда восемнадцать лет, он был очень недурен лицом, очень услужлив, очень вежлив, очень внимателен и казался от природы очень кроткого нрава. Он внушал мне участие, и я с похвалой отозвалась о нем его родным, всё любимцам императрицы; это привязало его ко мне – он узнал, что я ему желала добра. Они стали обращать на него больше внимания; кроме того, он был очень беден. В своем счастьи, которое наступило очень быстро, он долго был благодарен мне за то, что я первая его отличила, и из лести говорил мне сам и поручал сказать мне, что я была тут первым двигателем.