Записки

Ветер, что пробегал мимо, был на вид так силён, так хорош собой… и осина не удержалась на месте, рванулась было следом за ним, позабыв совсем, что не может, не должна, не имеет собственной воли покинуть место, которое взрастило её, в которое вросла…

У ясеня ободраны коленки. С чего бы эдакое с ним, коли он статен, молод и высок? А виной тому… вовсе не ветер, что пробегал мимо, но осина, которой не хватило духу остепенить свой порыв следовать за чужим счастием, за призраком его. Не умея видеть и ценить того, что подле, не пожалела она даже самоё себя… Ну, так и поплатилась за то. Рухнула осина, ссадив кожу ясеня, и остались от неё щепки да дрова, и неровно огрызенный поспешностью пень, кой из последних сил сжимал пальцами корней горсть родной земли.

Пройдёт время, совсем немного, и поросль осины пробьётся от корней к солнцу, и да ей Бог оказаться мудрее той, чьё разумение сорвало ветром никем нечаянных перемен.

Кому мы нужны

– Картопли12 запас, капусты запас, помидоров бочку засолил, огурцов – две бочки! Муки купил пять мешков, хозяйка моя хлеба да шанежек напечёт, когда надо. И всё! Живи – не хочу!

Сквозь приоткрытую ветром форточку, до Петра Васильевича доносилось, как сосед хвастает Прокофьевне, самой главной сороке – сплетнице на этом краю посёлка, и с каждым услышанным словом, переполненным довольством, как пеной забродивших нечистот, жить ему хотелось всё меньше и меньше.

Некоторое время тому назад, и без того слабое зрение Петра Васильевича вовсе покинуло его, так что одиночество, обступившее после кончины любимой супруги, стало тягостным ещё боле. Нехитрое хозяйство вдовца требовало сил, которых достать было уже негде. Жизнь на ощупь удерживала его в застенках сожалений о былом, и, не допуская до него новых впечатлений, выхолащивала те, малые капли возможных радостей бытия, по причине которых он ещё находился по эту сторону клумбы.

– Ну, так тому и быть! – Не дослушав домовитого соседа, воскликнул Пётр Васильевич. С решимостью, отвергающей всякие сомнения, царапая ладони о стену, добрался он до входной двери и отодвинул засов. Тем же манером возвратившись в комнату, улёгся на кровати, предоставив естественному ходу вещей распорядится его судьбой.

Отказавшись от какой-либо еды и питья, Пётр Васильевич вознамерился распутать узел, удерживающий утлый челн его несчастной участи подле причала, на котором суетились прочие живущие. На него не обращали внимания ни дети, ни даже внук, которому давно уж был отписан дом.

Внука Пётр Васильевич, несмотря ни на что, очень любил, и перед незрячим взором часто возникала застольная картина, когда его разлюбезная Марусенька, оперев подбородок на сложенные руки, притворно сокрушалась:

– Так вы у меня без ужина нынче, разленилась что-то я! – А после доставала из печи припрятанные загодя пирожки и огромную сковороду с варёным, обжаренным на топлёном масле картофелем.

Поджидая внука в гости, Пётр Васильевич не ждал от родного человека ничего, превышающего обычную меру. Простой кефир с булочкой подали бы ему надежду, большую иных драгоценных посулов,и стали бы порукой тому, что он ещё нужен!.. Но внук всё никак не ехал.

Неизвестно, сколько бы дожидался своего конца одинокий больной старик, если бы однажды утром женщина из соседнего дома не заметила ватагу школьников, что воровато оглядываясь выбегали из дома Петра Васильевича.

– И что это вы там делаете?! – Закричала соседка вослед удирающей ребятне и направилась к дому старика. Приоткрыв дверь, она заметила разбросанные по дому вещи и лежащего на кровати Петра Васильевича. Казалось, он не дышит.

Вызванный женщиной врач скорой помощи успокоил:

– Жив! Обессилен только. Голодный обморок, не более того.

Вечером того же дня, наливая горяченького супчику, женщина стыдила старика:

– Пётр Васильевич, миленький, ну я ж маму хоронить ездила, а если бы ещё задержалась, как бы мы тут без вас, а?

– Да, кому я нужен, детка…

– Мне нужны, мне!

– Так ведь чужой я тебе.

– А это вы думайте, как хотите. – Улыбнулась женщина, но сообразив, что Пётр Васильевич слеп, наклонилась к нему и обняла. – Когда я только сюда приехала, ничегошеньки не умела, свекровь вон урожай моих первых огурцов палкой сбивала, а вы мне свои через забор подкидывали.

– Так ты видала?!

– Ну, а вы как думаете?! Я ж не дурочка, огурцы не лягушки, чтобы по грядкам прыгать.

– Да мне тебя, девонька, так жаль было… И старательная, и работящая, а свекровь хуже ведьмы досталась.

– Так я ж вам чужая была, Пётр Васильевич! – Рассмеялась женщина.

Наступила ночь. Луна, из-за того, что не было своей собственной жизни, любила подглядывать в окошки за чужой. В одном окне она заметила мирно спящего в чистой постели Петра Васильевича. На табурете возле его кровати стояла бутылка кефира и булочка. Через окно соседнего дома луна разглядела тучную старуху, ту самую, не к ночи упомянутую, злую свекровь, что, умащеная ароматными маслами против давленых собственным телом ран, дремала на белоснежных простынях. Из- за отворённого гардин третьего окошка слышались голоса: