Записки ангела

Только теперь рассмотрел я носильщиков. Вид их представился мне совершенно грустным — покраснелые от вчерашней поддачи лица, ватные глаза, рваные голоса, грязно-щетинистые щеки. Одежонка их также оставляла желать лучшего: пропотевшие рубашки, замасленные воротники, брюки, позабывшие об утюге… Вот каковы были мои соратнички, и стояли они передо мной, вытаскивая из карманов помятые чинарики, и дрожали спички в их неверных руках. Лишь одно было мне удивительно: почему и меня приняли они за своего? Однако, взглянувши на себя в какое-то старинное зерцало, я вдруг все понял. Я не лучше смотрелся. Полет в облаках преобразил меня, волосы промокли и растрепались, лицо покраснело, а одежонка моя, мятая и влажная, выглядела столь грустно, как будто ею только что вымыли пол. Так стояли мы в антикварной той зале, и сопутники мои затягивались дымом и будто бы ждали чего-то. Тут действительно пестрый шум пролетел по коридорам за дверью залы, словно кто-то пробежал, словно кто-то зашептался. Алкашки мои побросали в форточку чинарики и испуганно стали разгонять дым по комнате:

— Быстрей! Быстрей! Он, видно, идет!..

«Кто идет? Куда?» — недоумевал я. Но неясностям моим скоро пришел конец, потому что в следующий миг дверь с шумом распахнулась, и длинноносый, в черном фраке, похожий, как вы помните, на пингвина распорядитель влетел в комнату и замахал, будто атрофированными крыльями, коротенькими ручонками:

— Уходите! Живей! Туда!

Алкашки мои со всех ног ринулись в указанном направлении. Я поспешил за ними. Через мгновение мы оказались в совершенно темной комнате, пахнущей мышами и нафталином и, очевидно, основательно пропыленной, потому что, вдохнувши пару раз, я чуть было не разорвался от чоха.

— Тише! Ты что?! — зашумели мои новые дружки. — Там слышно!

Но чох не жена, ему не прикажешь, нос мой стрелял, как миномет, и я не мог с ним ничего поделать. Однако вдруг ощутил я, как чья-то грубая ладонь облапила мое лицо, зажав все дыхательные дырочки.

— Заткнись, скотина! — услышал я. — Он шума не терпит!

С перепугу я сразу же перестал чихать, но беспощадная ладонь не отпускала моего лица, намереваясь, видно, лучше задушить меня, чем обнаружить наше присутствие. С огромным трудом отодвинул я один суровый палец от своих губ и приоткрыл малюсенькую дырочку, через которую и стал засасывать спасительный кислород.

События тем временем развивались своим чередом. Скрипнула дверь, будто заблеяла овца, и деловой голос, верно, какого-то еще более важного пингвина оплодотворил тишину:

— Все готово?

— Так точно, — доложил уже знакомый нам менее важный пингвин.

— Почему накурено?

— Не уследили, простите…

— Вы же знаете, что он бросил курить?! — Голос незнакомца стал угрожающим.

— Так точно.

— Вы же знаете, он дыма не любит…

— Так точно.

— И все-таки не уследили?

— Виноват. Грузчики… — Знакомый нам распорядитель, кажется, дрожал от страха.

— Ну смотрите, если он заметит, вам придется ответить…

— Так точно.

— Идите.

— Слушаюсь.

И уже известный нам пингвин зацокал каблучками. И куда же вы думаете? Туда же, куда и мы, грешные, то бишь в темную комнату, чем, дядюшка, освободил меня от кислородного голодания, потому что алкашата мои вздрогнули при его появлении, аки овцы при появлении пастуха с ножом, и жестокая ладонь на моем лице мгновенно вспотела и ослабла, и, выскользнув из нее, я отшагнул в сторону.

— Накурили, сволочи! — зашипел вошедший. — Я ж вам говорил!

— Да с устатку ведь… — попытался оправдаться кто-то из носильщиков.

— Я вам дам с устатку… Я вам дам… — начал было снова налетать на мужиков оскорбленный мажордом. — Вот без водки оставлю, тогда посмотрите…

Но тут в соседней комнате вдруг снова заблеяла по-овечьи дверь, и некто кряхтящий, сопящий и хрустящий вдвинулся в нее. Все в нашем закутке мгновенно стихло, и даже дыхания соседей не улавливал я.

— Гм… Гм… — пробурчало, словно из преисподней, из антикварной залы. — Ну, и где же он?

— Вот, взгляните, — угодничал теперь уже более важный пингвин. — Вот, пожалуйста…

Затем послышалось кряхтение, сопение и хруст, будто снялось с места и зашагало засохшее дерево. Когда же эти прискорбные звуки стихли, утробный голос вновь омрачил пространство:

— Мм-нда, мм-нда… Хорош… Ничего не скажешь. И какой век?

— Шестнадцатый… Из покоев Басманова…

— Мм-нда… А мастер кто?

— Конфеткин Иван…

— Не знаю такого…

— Малоизвестен… Из народа… Самородок, можно сказать. Не открытый еще… На Серпуховщине проживал…

— Молодцы, молодцы, — словно из болота пузыри, выбивались со дна его гортани слова, — уважили старика… Утру я теперича нос Васятке…

Потом послышалось хрюканье, которое, очевидно, было смехом, так как вслед за ним рассыпался мелким бесом в хихиканье многоуважаемый пингвин.

— Ну что ж… — оборвал его откровенное подобострастие хозяин дома. — Мм-нда… Вам с Аркадием по месячному окладу. За радение… Грузчиков угостить по первому разряду. Да глядите, не скупитесь… Народ обижать нельзя… Мм-нда… Хорош… Ничего не скажешь…