Записки ангела

Но наконец-то, дядюшка, коридор кончился, и мы вошли в небольшую столовую, причудливо окрашенную светом с улицы, пробивающимся через разноцветные — зеленые, синие, оранжевые — стекла. Один из четырех столов оказался уже накрыт. Бутылка посольской водки, как голубой собор, возвышалась на нем. Бутерброды с красной и черной икрой отражали в своих икринках калейдоскоп оконных стекол. Белоснежные салфетки на тарелках, свернутые пирамидками, напоминали вершины Кавказа. На кухне, за деревянной перегородкой, что-то шипело и скворчало, и запахи эти заставили меня вспомнить, что я сегодня еще не ел. Я сначала подумал, что стол сей накрыт для каких-то почетных гостей, а нас поведут куда-нибудь в закуток. Но алкашки мои без раздумий направились прямо к посольской и, усевшись на старинные резные стулья, снова потерли ладонями. Я, дядюшка, признаться, уже начал беспокоиться за исход своей авантюры. Окна в доме были наглухо забиты, и в случае разоблачения мне некуда было бы скрыться. А разоблачение могло последовать в любую секунду. Алкашки, опомнившись от шока, начали более строго и подозрительно вглядываться в мое лицо. Я даже занервничал от их недоверчивых прищуров. Однако случай выручил меня. Неизвестно откуда подскочил к нам малоуважаемый пингвин и сияющей улыбкой предложил вымыть руки. Один за другим мужики, вновь почувствовав себя культурными людьми, стали выходить из-за стола и удаляться за перегородку. Оттуда возвращались они умытые и причесанные, с блаженными лицами. За ними вслед направился и я и, оказавшись перед двумя дверьми, дернул ручку ближней, но вошел… Нет, не в умывальню, а в комнату какую-то, то ли в кладовую, то ли в зверинец, до сих пор не пойму. Но только смуглокожие колбасы сталактитами свисали с потолка, но только перетянутые шпагатами окорока источали прозрачный душистый жир, но только рыжебокая белка кружилась в колесе, и ветер раздувал, как флаг, ее пушистый хвост… Были там еще и ежи в крошечных клетках-одиночках, и пирамидки консервных банок с лососевой икрой и балыком, аквариумы с золотыми рыбками, и… Но все это я видел как бы вскользь, потому что ветер в хвосте пушистом белки взбудоражил меня, напомнив о бескрайнем небе. И, обернувшись в сторону, откуда он дул, я наконец-то увидел то, чего так давно искал в этом доме, — распахнутое окно, мой дядюшка. И еще обнаружил я, что тумана давно уже нет, небо сияет голубизной, и солнце отражается в стекле. Мысль о бегстве мгновенно мелькнула в моей голове, и, встав на подоконник, я хотел уже взмахнуть крылами, но тут городошные палки колбас закачались у меня перед глазами, и страдания Антония Петровича о копченой колбаске вспомнились. Стыдно, стыдно признаваться в том, что содеял я после. Но что было, то было. Каюсь, каюсь, каюсь, как сказал бы поэт. Да, дядюшка, вы правильно догадались — я сдернул с крюков и сунул за пояс пяток окаменевших от качества колбас да еще — что греха таить, исповедь лжи не любит — насовал в карманы дюжину банок с черной и красной икрой, моргнул на прощание белке, которая, изумленно прижав к груди лапки, свидетельствовала мое воровство, и, пожелав всем здоровья и долгих лет жизни, сиганул в окно.

Приятно творить добро

Однако лететь теперь было труднее. Колбасы упирались в пах и мешали движениям. Консервные банки в карманах пиджака от взмахов крыльев шарахались друг об друга, производя глухие чмокающие звуки. К тому же голод — я ведь с утра ни маковки не проглотил — все настойчивее напоминал о себе тоскливым бурчанием в животе. Короче, к исходу второго часа я был уже в изнеможении и, едва держась в воздухе, неумолимо терял высоту. К счастью, Хлынь наконец-то открылась моему взору. Расправив крылья, я стал планировать вниз.

Был уже вечер, тихий, ласковый. Заходящее солнце отражалось в окнах домов. Хлыновцы семьями сидели на скамейках и, с удовольствием пожевывая корешок, любовались закатом.

— Ах, хорошо-то как… — доносились до меня их ленивые слова.

— Истинный бог, хорошо…

Я вспомнил Хлынь, окруженную со всех сторон водой, я вспомнил затопленные леса и дороги, я вспомнил покосившиеся столбы и провода, висящие над самой водой, и, скажу вам честно, дядюшка, мне стало жутко от их сонного оптимизма. Наконец увидел я избу хозяйки моей и ее саму, сидящую на приступках с горестным лицом. При моем появлении Марфа Петровна поднялась навстречу.

— Костенька, миленький! — запричитала, прикладываясь ладошкой к щеке. — Хуже внучку моему. Много хуже. Сбегайте за врачом. Я уж два раза ходила, а его нет… Найдите его, Костенька…

Тут только вспомнил я, зачем летал в такую даль, совершенно забыл я о пенициллине из-за дурацкой этой колбасы, из-за рисковых авантюр своих.

— Сейчас, конечно, Марфа Петровна, — успокоил я старушку. — Сейчас схожу. Только переоденусь. По лесу гулял. Промок весь.