Записки безумной оптимистки

Пахомов, толстый, лысый, мрачный, страшно похожий на бегемота, пожевал губами и сказал: — Ну… не знаю, чем ты тут станешь заниматься…Начальству видней… ладно, привели — работай. Только прописаться надо.

Я сгоняла в магазин, купила водки и немудреной закуски.

Сотрудники тщательно заперли дверь, разлили «огненную воду» и выжидательно уставились на новенькую.

— Э… — забубнила я, — понимаете, я вообще не могу пить! Ни капли.

Повисла нехорошая тишина, я просто видела, как в мозгу у будущих коллег бьется лишь одна мысль: стукачку подсунули, сейчас хлопнем, разговоримся, а эта дрянь понесется в первый отдел с доносом.

Понимая, что делать нечего, я схватила стакан и заявила:

— Ладно, сейчас опрокину его на ваших глазах, сами поймете!

Горячая струя пронеслась по пищеводу, упала в желудок, больше ничего не помню. Потом присутствующие рассказали, что, сделав глоток, я сильно побледнела, поставила стакан на стол и без всяких звуков свалилась со стула на пол.

Больше Грушеньке никогда не давали пить, на всех праздниках я глотала «Буратино».

— Хорошо иметь в отделе трезвенницу, — радовался Пахомов, — и посуду уберет, и нас прикроет в случае чего…

Пили в «Вечерке» по-черному. Главные алконавты скопились в нашем отделе. Впрочем, в других подразделениях их тоже хватало. На каждой летучке заместитель редактора Михаил Козырев, убежденный сторонник трезвого образа жизни, раздражался гневным спичем, обличающим выпивох. Отчего-то его речь всегда начиналась словами:

— В моем доме винный магазин! И кого же я вижу там в очереди? Только наших сотрудников! Это безобразие… Ля-ля-ля…

Козырев жил в двух шагах от редакции, и винный магазин в «Вечерке» иначе как «Мишкин дом» не называли.

Большим любителем выпить был и легенда советской журналистики, ответственный секретарь газеты Сева Шевцов. Сева пил коньяк, наливал его в стакан, бросал туда чайную ложечку и прихлебывал спиртное как чай.

Газета выходила каждый день, и у меня очень скоро возникло ощущение мыши, попавшей в мясорубку. Чтобы заработать шестьдесят рублей в месяц, требовалось писать в каждый номер. Сейчас корреспонденты могут сотрудничать сразу во многих изданиях, тогда это запрещалось.

Вот и приходилось крутиться колесом, добывая информацию. Никто мне никаких поблажек не делал, на юный возраст внимания не обращал и как мать-одиночку не жалел.

Денег у меня не было никогда. А те, что попадали в руки, улетали на Аркашку. Маленький мальчик стремительно рвал ботинки, снашивал брючки и хотел игрушек. Помощи ждать было неоткуда, бабушка и мама сами были нищие, словно церковные крысы… И потом, во мне неожиданно подняла голову польская гордыня. Проснулись гены дедушки Стефана. Я просто не могла никому сказать как мне плохо, отчего-то казалось стыдным жаловаться. Бедность моя в тот период была такова, что картошку приходилось покупать не килограммами, а по счету. Я говорила продавщице:

— Взвесьте мне четыре штуки. — И потом быстро добавляла: — Тяжело нести полную сумку.

Мне очень не хотелось, чтобы кто-нибудь догадался, до какой нищеты я дошла. Прожить на шестьдесят рублей в месяц вместе с ребенком тогда было невозможно. Получив свои заработанные копейки, я шла в гастроном и покупала крупу, макароны и чай. Колбаса, сыр, сливочное масло, фрукты, мясо — все было мне не по карману. Одно яблоко я делила Аркашке на два дня, мандарины случались лишь на Новый год. Но если прокормиться все же как-то удалось, то одеться прилично не получалось. В семидесятые годы в советской стране не было магазинов «сэконд хенд», за новую юбочку следовало выложить рублей сорок, обувь вообще стоила запредельных денег, сапожки тянули на сто двадцать целковых. Очень скоро я превратилась в оборванку.

На лето у меня имелись парусиновые тапки на резиновом ходу, которые быстро потеряли приличный вид. Я стирала их каждый вечер, утром надевала полувысохшими и бежала на работу. Потом, вспомнив рассказ Лили Брик о том, как она в 20-е годы приводила в порядок свою обувь при помощи разведенного зубного порошка, я купила его в аптеке и нанесла на серую парусину белую жидкость. Тапочки просто засверкали, выглядеть они стали великолепно. Обрадовавшись, я надела их и побежала на работу. И тут, как на грех, пошел проливной дождь. Я неслась к метро, оставляя за собой белые потеки, от красоты не осталось и следа.

Осенью и весной я носила жуткие, коричневые ботинки, которые коллеги по «Вечерке» называли «чемоданы».

— Отчего бы тебе не купить себе сапоги? — недоумевала очень обеспеченная, вся из себя разодетая Марина М., - сейчас есть вполне приличная советская обувь!

Сама Марина, жена преуспевающего режиссера, не испытывала материальных трудностей, а мне не хотелось говорить ей правду, поэтому я презрительно морщила нос и заявляла:

— Много ты понимаешь! Такие ботинки на пике моды! Да они стоили мне двести рублей! Италия! Фирма!