Записки блокадного человека

Война изменила соотношение. Ибо в пределах первой же инстанции нашлась возможность утверждения и диалектического снятия «грусти». Следовательно, оказалось возможным ее развернуть, сделать сюжетным стержнем. Ему хотелось дать не абстрактную, а свою любовную психику, и теперь под психику этого любовника (чувственность и грубость, нежность и самозабвение, мнительность, ревность) удалось подвести оправдательную мотивировку. Это психика солдата, человека, который сражается; человек, который отдает жизнь за родину, имеет право быть торопливым, грубым, недоверчивым – это правда об этом человеке, и не надо его зализывать, потому что он героичен.

Здесь процесс несколько более сложный и скрытый, но совершенно аналогичный тому, в результате которого образовались стандарты ворчливых мастеров с 35-летним стажем, озорных школьников, несговорчивых ответственных работников и т. п. Отрицательное оказывается функцией или оборотной стороной – положительного, которое непременно подразумевается. То же и с героиней. Героиня, собственно, демоническая женщина, вамп. В мирной обстановке появление подобной героини в советской лирике вызвало бы недоумение, скандал. Но она сразу вводится в военной обстановке как благословляющая героя на брань. И то, что благословляет такая женщина, а не честная комсомолка, это задумано как особенно сильный эффект. Но в сущности, это тот же сюжет, что в стандартной истории о девушке, которая любила туфли и танцы, а потом оказалась замечательной боевой подругой, потому что она – настоящая советская женщина. Война дает надрывной любви героя прочность и силу. Хотя он надрывный интеллигент, а она демоничка, но в конечном счете оба они хорошие (дети родины), ибо оба принадлежат к хорошей системе.

Где же располагается смелость? – Смелость располагается на относительно расширенном пространстве до границы утверждения (отодвинутой). Смелость наших писателей это – в разных степенях – всегда одно и то же: подразумеваемое несовпадение с неким заданным стопроцентным образом. В абсолютной, так сказать, идиотской форме этот образ проникает только в самую уж бесталанную, отпетую литературу, но он неизменно присутствует как предел и как мерило. Любое отклонение от него дает писателю переживание свободы и смелости. Это переживание испытывает поэт, когда пишет «по-женски заплачет навзрыд», потому что подразумеваемый стопроцентный образ женщины в таких случаях говорит: «муж мой погиб, но дело его живет» (ср. знаменитые письма родственников). На этом дифференциальном подразумевании держится весь симоновский цикл «С тобой и без тебя». Вместо постулируемого стопроцентного героя с крепкой семейной любовью – любовник беспокойный, чувственный, мнительный. Но это потому, что он возводится на высшую ступень утверждения; это потому, что он настоящий мужчина с горячей кровью (ср. ребята – озорники, потому что они настоящие ребята), и потому, что война держит его в состоянии высшего душевного напряжения. Искусство, конечно, всегда любило эти подразумеваемые отступления; всегда любило дать читателю не то, что он ожидает (достаточно сказать – какое значение это имеет у Толстого), но вряд ли это когда-либо бывало так прямолинейно. Так получается непрестанная оглядка на предельный образ и кокетство его нарушением. Игнорировать этот образ как не действительный никому из них не приходит в голову, ибо игнорирование его грозит уже настоящей внутренней свободой, которая равносильна невозможности печататься. Но эту кокетливую оглядку они превосходно чуют друг в друге, и друг в друге она их раздражает. Это то, что они называют позой и псевдосмелостью. В особенности они обрушиваются на ту игру со стандартом, в которой они лично не заинтересованы, и разглядеть которую им поэтому ничто не мешает. Так Макогоненко, он сам называет себя просветителем, интересуется размышлениями и не интересуется психологической лирикой, поэтому он видит псевдосмелость симоновского героя. Не сомневаюсь в том, что умный человек Симонов со своей стороны прекрасно понимает псевдосмелость размышлений с заранее предрешенным выводом.

Разговор Бергголыц – Макогоненко о «Сборнике»

М.: Конечно, могут быть статьи исторические, перекликающиеся с актуальным, но в основном должны быть поставлены проблемы современной литературы, современной жизни. Я, например, недавно для одного обзора прочитал 15 пьес. Это страшное дело, товарищи. Это пишут люди, которые не отдают себе отчета в значении происходящих событий. Об этом надо заговорить, потому что иначе у нас скоро будет 60 таких пьес и так далее. В Москве несколько человек понимает значение, понимает Горбатов, Вадим Кожевников, Сурков отчасти…

Б.: Я, например, это так понимаю. Это должна быть публицистика, поднимающая большие вопросы. Каждая статья это собственное произведение, а литература – только материал, и не то, что иллюстративный, а как бы повод. Например, литературовед Екатерина Малкина пишет на какую-то тему собственное произведение, только отталкиваясь от литературных произведений.