Записки блокадного человека

Нужна сейчас фольклорность, внимание к фольклору, собирание рассыпанных всюду черт фольклора. О мальчике, который написал отцу «И возвращайся, папа, домой – нераненый, неубитый». – Разве это не фольклор? Вот что мы должны собирать. (Фольклор его сильная сторона, и он охотно об этом говорит. Превосходство фольклора ему не обидно. Стихийная сила, от которой он питается.)

Без особой связи переходит к тому, что вот, мол, Вера Инбер сказала, что в Москве все-таки пишут лучше а он утверждает, что в Москве – пишут не лучше, даже еще хуже. Следуют безграмотные цитаты из московского поэта Васильева (смех). Но дело, конечно, не в этих безграмотностях, а в том, что вообще поэзией наших дней форма не найдена.

Это уже подводная личная тема. Его обвиняют, и у него у самого на душе то, что во время войны он пишет много и плохо (обратно Тихонову и гораздо менее лестное).

Оправдательное понятие – форма не найдена. Все (да и в Москве) пишут плохо, даже еще хуже, даже, вот, безграмотно.

Но про себя – он думает, что он настоящий лирик, один из лучших. И настоящий человек, храбрый, с размахом, с душой, даже с русской слезой под пьяную руку. Об этом на конференции не скажешь. На конференции он защищает свою уязвленную творческую совесть, свое самолюбие, свою обиду, выступая как член правления, как подполковник с орденами, как человек, который при случае может хлопнуть по столу (по кафедре) кулаком, как человек с наплевательством, который не будет оправдываться в литературных неудачах (подчеркнутое умолчание о себе). Как человек, забронировавшийся от литературной братии созданным себе положением – не только литературным.

(На другой день разговор о Папковском.)

Выступления с преобладанием личного (подводного) мотива

Карасев

Неприкрытое самооправдание. Попытка отвести взводимые на него обвинения в праздности (зря объедает государство) ссылками на общественную работу. Потом на военную службу, куда он был взят как раз в тот самый момент, когда он, наконец, разгрузился от обязанностей директора Дома писателей и собрался приняться за творческую работу. Чрезвычайная примитивность и прямота разговора вызывает нетерпение аудитории и неудовольствие президиума, ибо портит установку на принципиальный разговор. Под воздействием нетерпеливых реплик президиума быстро прикрывается туманными соображениями о ленинградской драматургии. И вообще предпочитает поскорее кончить. Ошибка выступления в том, что личный мотив оказался недостаточно подводным, недостаточно приглушенным принятыми формулами.

Кратт

Выступление неопределенно-лирическое. Мотивируется его солдатской формой. Человек мучительно самолюбивый и уязвленный с потребностью при всех случаях и по всем поводам напоминать о себе. Теперь ему хочется показаться в солдатском образе, чем он гордится, за неимением возможности гордиться званием, которым гордятся другие и которым гордился бы, если бы его имел. Выступить и показать, что он не деморализован, что он на высоте, – необходимо еще потому, что он дискредитирован высокими инстанциями (история с медалью), с которыми не поспоришь (утешается тем, что эту штуку имеют все домохозяйки и что она потеряла цену). Эта подмоченность, уязвимость заставляет его быть осторожным, обходить склоки, споры и сведение счетов. К тому же сквозь иерархию литературную прощупывается иерархия званий. В порядке литераторского либерализма он, как член правления, сидит сейчас рядом со своими товарищами, майорами и полковниками, но не может нарушать иерархию по отношению к ним до конца.

Из соображений иерархии и тактической осторожности он отказывается от линии склочной и вообще полемической. К. обиженный, он воздерживается от бурнопламенных изъявлений. Он избирает тон лирически-героический (выступление написано в лирической форме и читается по бумажке) – о городе-фронте. Тон определяется тем, что он не на настоящем фронте. Но одежда, которая его облекает, должна напоминать присутствующим, что в любой момент он может стать защитником Ленинграда в другом, более смертельном смысле, нежели они. Это заостряет эмоцию. И это эмоциональное подразумевание проникает в картину, которую он рисует. Вчера они с Вересовым возвращались отсюда (немножко приятно упомянуть о том, что он, на равных, шел с капитаном, хотя еще недавно по литературно-ведомственной иерархии он считал себя выше). Шел обстрел, и они у Инженерного замка подбирали сбитые воздушной волной каштаны. Это лирическая деталь, в которую вложено подразумевание трудностей, храбрости, фронта, и того, что он видит все это как писатель, умеющий выделить поэтическую деталь.

Мануйлов