Записки дивеевской послушницы

— Обожди… февраль, январь… В январе и положили. Новый год, видать, погулял и все — хвать. Завязать с жыстью решил, ему и облучение на днях делали, а у него никакого сопротивления нету, говорит только: сдохнуть бы быстрее и без боли…

— А, — оживляется молчавший до сих пор Ильич, полный тезка Ленина, — знаю я Санька, он в двух институтах сразу учился, в Америку ездил по обмену, сессии сдавал, волновался, рассказывал, как по две пачки в день выкуривал от волнения. Жалко его.

— А мне сдается, — начала рассуждать Ибрагимовна, — что рак — это специальная зараза, чтобы место уступить другим, вона сколько нас на землюшке развелось кругом! Если счас не очистить все, что будет через двадцать лет, а пятьдесят?

— Никакая не зараза — мы сами виноваты. Все отравили подчистую, еще пять-шесть лет каких-нибудь назад во всех лужах города были пиявки, а сейчас? Что сейчас? Кто будет жить в воде, разбавленной соляркой? — раздался голос немолодой, модно стриженной женщины.

— Стало быть, так кем-то и задумано — не сдавалась Ибрагимовна, — неспроста это, ой, неспроста, столькава лет люди жили, каменный век, бронзовый, средние и о раке не слыхивали, а тут раз — и на тебе. Это все они, американцы, чуму наслали. Сначала колорадского жука, потом наркотики…

— Все, хвать болтать, пожрали, и по палатам разойдись — ать, два! — скомандовал дед.

Сегодня четверг, должно прийти пополнение.

Нужно быть готовым к человеку и его истории. В хосписе ко всем историям одинаково внимательны. Потрясают больше молодые, у которых вся жизнь впереди, как оказывается чаще всего, на небесах.

Мысль про американцев твердо засела у деда. Он и сам не раз слышал, что они нам только зла желают, мужеложство у себя привечают, стерилизацию выдумывали, в Ираке вон начудили.

Дед, кряхтя, зашел в свою палату, увидел Санька, вспомнил, что он в Америке был, и решил у него разузнать, что, мол, и как? Но сначала, как всякий русский человек, отчитал того, что курит без продыха, потом, увидев под койкой пакет из-под красного вина, по-отцовски сказал:

— Чего же ты ни хрена себя не бережешь? Ить жить бы тебе да жизни радоваться. У меня в твои годы, знашь, сколько женщин было?

— Сколько?

— Четыре…

— Ну, нормально, месячная норма взрослого мужика.

— Что ты несешь?

— Что есть — то и несу.

— Я же ого-го какой разгуляй был! — Дед не обиделся на соседа, как поступил бы, наверное, любой другой на его месте.

— Вы и сейчас неплохо сохранились…

— Чего? Ты это про… Ибрагимовну кумекаешь?

— Я имен не знаю.

— Ну, это… — дед смутился, — мы только провожам друг дружку на процедуры иногда и в щечку чмокаемся. Очень нежно у нас все выходит.

Дед немного помолчал, но вскоре вспомнил, что с соседом на другую тему хотел поговорить, и решил брать быка за рога.

— Санек, слышь, об чем хочу с тобой потолковать. Только, парень, смотри, отвечай честно, как на духу, потому как для меня это дело сурьезное.

— Скажу сразу, — Санек потушил бычок о пепельницу, — насчет женщин не помню, сколько у меня их было.

— Тьфу на тебя! Я об другом! Ты в этой, ихней Америке был?

— Ну, был…

— Хорошенько все обсмотрел?

— Не знаю, я в семи штатах был.

— Ого!

— Слышь, Санек, а какие они, американцы?

— Ну, люди, типа нас.

— Да не об этом я! Ну, они могут нам зла желать?

— Не знаю, я об этом их не спрашивал.

— А какие они промеж собой? Что тебе в них понравилось, что ли?

— Они никого не боятся. Там правительства, инфляции. Не воруют. Если из грузовика упали пачки с печеньем, могут, хоть сколько, лежать, их не тронут.

— Зажрались, и вправду. Санек, а могут они там хвори нам всякие посылать? Оружие невидимое на нас испытывать?

— Дед, тут я — пас, не знаю. Но Америка мне определенно симпатична. Они о людях реально заботятся, о больных, стариках. Если бы мы с тобой были американцами, мы сейчас бы лечились на Мертвом море, и результат такого лечения был бы скорей положительный, чем отрицательный.

— Чудно у них…

— И еще я, дед, тебе скажу вот что: тупые фильмы про Америку, которые крутят у нас, неправда. Американцы их тоже не любят. Там все для человека, говорю тебе. Общага, в которой я жил, круче родительской «хрущевки».

Внезапно в коридоре раздался вскрик. Это вездесущая бабка Пелагея ойкнула. Дед выглянул.

— Видал, видал, какое у нас пополнение, — сказала она ему, тыча пальцем в молодую девушку, — двадцать шесть годков всего. Ой ты, Господи, что это такое делается на свете белом? Где правда? Али ее нету совсем? У меня внучка ее возраста. В банке работает, замуж собирается… Да как же так?

— Ну, затрещала, запричитала сорока, — буркнул дед и закрыл дверь, повернулся к соседу и, поймав нить разговора, продолжил: — по-твоему, выходит, американцы в наших болезнях не виноваты. А кто ж тогда? А?