Записки доктора (1926 – 1929)

Для Ливанова с его семинарских лет прекрасным образцом человеческого общежития был библейский образ семьи с ее религиозными нравами и традициями, культивировавшими семью как единственно важный и нужный организм. Таким идеалом для Ливанова на все годы и бурные времена стала его собственная семья, состоявшая из нескольких поколений, все члены которой по-настоящему любили друг друга. Доктор всегда стремился, чтобы его семья была выше различных партийных течений и идеологий, выше шаблонной нравственности. Сам Ливанов так говорит об этом в письме к любимой дочери Галине, включенном в текст «Записок…»: «Наша семья до сих пор была единым, сплоченным организмом. Наш жизненный уклад, вся душа наша с её упованиями, мечтами и устремлениями – дело не наших рук только, еще в большей степени мы только продолжаем, развиваем и укрепляем то, что создано дорогими предками, покоится на их верованиях и обвеяно их молитвами»[26]. В этом письме доктор раскрывается как необычайно любящий и заботливый отец.

Тема революции, ее зримых последствий постоянно присутствует в «Записках…» Ливанова, которые составлялись через десять лет после Октябрьского переворота. Будучи сам участником первой русской революции, Ливанов коренным образом пересмотрел свои взгляды. Его критическое отношение к современной ему действительности еще более обострилось. С прискорбием пишет он о том, что всё зло старого строя невозможно исцелить насилием, то есть новым злом. С ужасом и испугом наблюдая за новой послереволюционной Россией, он запишет:

«Ходит по земле Кто-то огромный, чёрный, бесформенно-ужасный, и под его ногами исчезает молодая зелень полей и лугов, блекнут и вянут цветы, от его тени холод тянется по земле, гаснут небесные цветы, печаль одевает всё живое в серый, жуткий наряд… Ходит… и, оборачиваясь, скалит зубы… За ним тянется мёртвое болото, над болотом стелется туман, гнилой смрад, слышны всплески воды, хлюпает грязь, какая-то возня, визг, смех, плач… Ходит Он… и довольно хрюкает…»

По мнению доктора, преклонение перед насилием, хулиганство, моральная извращенность и эмоциональная взвинченность в молодежной среде становятся фоном многочисленных преступлений на почве «любви» и «сексуальной революции». В рассказе «На суде» он замечает: «Для меня этот процесс был любопытен как иллюстрация к тому новому быту, о котором так много говорят и пишут. На сцену вытащен маленький кусочек, осколочек той жизни, которая где-то большими шагами идёт мимо нас, о чём мы только смутно догадываемся, в тревоге думаем и поскорее отмахиваемся как от невозможного, невероятного…»

Но наибольшее раздражение К. А. Ливанова вызывала полнейшая неспособность большевиков распоряжаться полученной властью, в результате чего народ голодал, испытывал постоянные лишения.

Константин Александрович много думает о духовном одиночестве, в котором он всё чаще ощущает себя. Перечитывает размышления молодого князя Валерьяна Голицына из романа Дмитрия Мережковского «Александр I», который, слушая разговоры будущих участников декабрьского восстания 1825 года, думал: «Что пользы человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою? Перед смертью, перед вечностью не прав ли тот, кто сказал: “Политика – только для черни”? И как непохоже то, что говорят эти люди, на вечернюю звезду в золотисто-зеленом небе и на глаза умирающей девочки. Непохоже, несоединено. В последнее время всё чаще повторял он это слово: несоединено. Три правды: первая, когда человек один; вторая, когда двое; третья, когда трое или много людей. И эти три правды никогда не сойдутся, как всё вообще в жизни не сходится. Несоединено»[27].

Продолжая эту мысль, доктор запишет: «Обособленность, неповторяемость в других каждой отдельной души, резко очерченная “душевная одинокость” каждого индивидуума – это тоже “тайная из тайных” в жизни людей, а может быть и всего органического мира. Отсюда: будут двое во плоть єдину, но никогда “и в душу єдину”… “Несоединено!”» В этом для Ливанова великая радость, но и великая скорбь.

В его дневнике появляются обширные выписки из тюремной исповеди популярного в России в начале XX столетия английского писателя и драматурга О. Уайльда. Золотарёв вспоминал, как однажды, во время какого-то единодушного веселья в их доме, Ливанов вдруг неожиданно сказал ему: «А я… чувствую я себя в этой жизни странником, и это с детских лет до сего дня!»[28] В день 25-летия своей врачебной деятельности Константин Александрович запишет: «Вся моя жизнь – в ея прошлом, настоящем и будущем – чувствуется и понимается мною как странничество на земле, как выполнение не моей воли, а Того, Кто послал меня в мир»[29]. Об этом же одиночестве писал так любимый доктором М. Ю. Лермонтов: «Пусть я кого-нибудь люблю: / Любовь не красит жизнь мою. / Она как чумное пятно / На сердце, жжет, хотя темно; / Враждебной силою гоним, / Я тем живу, что смерть другим: / Живу как неба властелин / В прекрасном мире – но один».