Записки еврея

 -- Ей пора уже молиться надъ свѣчами {По пятницамъ и наканунѣ извѣстныхъ праздниковъ, еврейки зажигаютъ свѣти и молятся надъ ними, осѣняя ихъ руками. Послѣ этой церемопіи, хотя бы она и совершилась за два часа до наступленія вечера, суббота или праздникъ считаются уже наступившими со всѣми своими строгими нелѣпостями. Число требующихся свѣчей полагается закономъ двѣ, но иныя набожныя еврейки, особенно обладающія большимъ количествомъ серебряныхъ подсвѣчниковъ, зажигаютъ произвольное число свѣчей, за души умершихъ родителей, родственниковъ и дѣтей.}. Замужняя женщина не имѣетъ права снимать свой головной платокъ, а она снимаетъ его каждый разъ, эта дура!

 -- Не знаю, старуха, кто изъ васъ дура: бѣдный ли ребенокъ, ничего еще непонимающій, или ты и тебѣ подобныя, выдающія замужъ такихъ крошекъ.

 -- Всѣ наши такъ дѣлаютъ.

 -- Ну, и значитъ, что всѣ ваши или дураки, или сумасшедшіе. Я скорѣе тебя выдалъ бы замужъ, чѣмъ такого ребенка.

 -- Добрая женщина, покажите мнѣ мужа этой милашки! добивалась барышня.

 -- Онъ теперь въ школѣ.

 -- Большой онъ?

 -- Нѣтъ, лѣтъ десяти.

 -- Хорошенькій?

 -- Очень ученый.

 -- Какъ ученый?

 -- Онъ цѣлый день въ школѣ. Онъ такой ученый, что не знаетъ, что такое пятакъ {Чтобы выразить полное отчужденіе цадика или хассида отъ дѣлъ житейскихъ и посвященіе себя высшимъ надъоблачнымъ цѣлямъ, евреи говорятъ, что такой-то не знаетъ (циресъ матбеа), т.-е. незнакомъ даже съ образомъ монеты. По правдѣ говоря, я такого святого еще ни разу не встрѣтилъ.}.

 -- Папа, идемъ. Это какіе-то сумасшедшіе. Я начинаю бояться этой страшной старухи.

 -- А ты, мальчуганъ, тоже уже женатый человѣкъ?

 -- Нѣтъ! отвѣтилъ я, и засмѣялся.

 -- Если онъ не женатъ, то онъ, папа, можетъ быть любовникъ этой замужней козявки. У нихъ, какъ видно, все происходитъ въ миніатюрѣ! Хохоча, отецъ и дочь пошли дальше.

 Я душою былъ радъ, что меня еще не женили. "Еслибы надо мною такъ смѣялись, какъ былъ бы я несчастливъ!" подумалъ я. Благодаря тому благодѣтельному вліянію, которымъ я былъ обязанъ христіанскому семейству Руниныхъ, я былъ развитѣе всѣхъ моихъ сверстниковъ. Я, какъ нельзя лучше, понималъ всю глупость ихъ поступковъ, но никому не высказывался, зная по опыту, что если не хочешь съ волками выть поволчьи, то, по крайней мѣрѣ, здорово совсѣмъ молчать. Нельзя сказать, чтобы брачная эпидемія не заразила и меня. Бывали минуты, когда пылкое мое воображеніе разыгрывалось до преступности, благодаря различнымъ соблазнительнымъ картинамъ талмудейскихъ сказокъ (гагода), глубоко врѣзавшимся въ моей памяти. Въ такія минуты кровь клокотала въ моихъ вискахъ, грудь вздымалась, губы засыхали, и я часто чувствовалъ то пріятное щекотаніе, которое производило на моихъ губахъ прикосновеніе алыхъ, пухлыхъ, жаркихъ губокъ моей незабвенной Олиньки. Но именно память объ Олинькѣ не пускала меня слишкомъ увлекаться въ той сферѣ, въ которой я прозябалъ. Я сравнилъ мысленно всякое встрѣчаемое мною молодое, женское личико своихъ единовѣрокъ съ ангельскимъ, чистымъ, умнымъ и добрымъ личикомъ моей Оли, и не находилъ никакой параллели. Молоденькія евреечки скорѣе охлаждали, чѣмъ воспламеняли мое воображеніе. При видѣ этихъ женскихъ овечекъ, безъязыкихъ, робкихъ, забитыхъ и часто далеко неизящныхъ, несмотря на ихъ красоту, я отворачивался и совершенно успокоивался.

 Учитель мой придумывалъ уже серьёзныя мѣры, какъ меня, дармоѣда, спихнуть съ рукъ. Мое положеніе въ его домѣ было невыносимое; мнѣ попрекали каждымъ кускомъ хлѣба, каждымъ глоткомъ воды. Со мною вовсе уже не занимались; я былъ предоставленъ самому себѣ, шлялся цѣлые дни до того, что праздность и свобода мнѣ надоѣли. Я чувствовалъ, что только теряю время. Мои женатые товарищи безпрестанно смѣялись надо мною, и прозвали меня "бобылемъ, чумакомъ, батракомъ и мухобоемъ". Жизнь мнѣ опротивѣла; я не зналъ, что дѣлать съ собою и съ своимъ временемъ. Наконецъ, судьба сжалилась надо мною. Въ одинъ истинно прекрасный для меня день, явился какой-то балъ-агуле (извощикъ), который передалъ моему учителю письмо отъ родителей, и малую толику денегъ. Учитель прочелъ мнѣ вслухъ это письмо. Въ немъ сообщалось, что обстоятельства моихъ родителей внезапно измѣнились къ худшему, что они не въ состояніи за меня платить на будущее время, и что просятъ моего опекуна-учителя отпустить меня съ подателемъ письма, который обязался доставить меня домой. О деньгахъ же было сказано, что часть при этомъ высылается, а остальныя будутъ высланы съ благодарностью, не позже, какъ черезъ мѣсяцъ. Моему счастью не было границъ, я готовъ былъ броситься на шею балъ-агуле и облобызать его осмоленную рожу.

 Черезъ день я трясся уже въ неизмѣримой польской бугѣ, покрытой рядниной, растянувшись на колючемъ сѣнѣ, и съ особеннымъ наслажденіемъ внимая возгласамъ моего возницы, поминутно щелкавшаго длиннымъ, польскимъ бичемъ, и вскрикивавшаго какимъ-то фистульнымъ голосомъ: "вью! вью! гичь! вью!"

 Черезъ нѣсколько дней я былъ въ объятіяхъ моей матери.

 

IX. Первая побѣда мысли.