Записки гарибальдийца

В числе моих обыкновенных знакомых не было ни одного, сколько-нибудь сочувствовавшего мне в этом отношении. Заговорите о музыке с любым неаполитанцем, и вы всегда найдете в нем горячего, страстного и толкового дилетанта. А живопись – для них мертвая буква.

Я лежал, преданный всем этим соображениям. Вдруг в коридоре послышались твердые шаги, и звучный баритон напевал следующие стихи из неаполитанской баркаролы:

Tu sei l’impero dell’armonia,
Santa Lucia, Santa Lucia[180].

Вошел приятель мой импровизатор Дженнаро, малый лет тридцати пяти, высокого роста, стройный с красивым, веселым и дерзким лицом.

Дженнаро известен всем иностранцам, посетившим Неаполь, как какая-нибудь знаменитая статуя бывшего музея Borbonico[181], как развалины Помпеи, как сам Везувий. Был он избалован до крайности, но его чересчур развязные манеры в обращении с людьми, привыкшими встречать некоторого рода уважение к себе, по крайней мере наружное, от людей его класса, – эти манеры продукт всей его вольной, нищенской жизни. Впрочем, Дженнаро – далеко не нищий. Он одевается, как трактирный лакей средней руки; он дорого заплатил когда-то за свою гитару, которую бережет, как друга и как верный источник доходов.

Проживает Дженнаро несравненно больше какого-нибудь чиновника из Dicastero dell’interno[182], хотя не держит квартиры, обедает в самой отвратительной gargotta[183], и то по большей части заставляет себя угощать даром. Пьет он много, но, как неаполитанец, пьянеет сразу, а в Неаполе пропивать столько, сколько может он добывать – дело не легкое. Но Дженнаро страстный волокита, ревностный cavaliere servente и очень угодливый вздыхатель. Каждый день он влюблен в нескольких красавиц из хора Teatro Nuovo или la Fenice. В любви, впрочем, он не разборчив. Артистке он отдает сердце скорее, чем женщине, занимающейся делом даже в его глазах унизительным, но и те не встречают в нем убийственной жестокости. Дженнаро – аристократ в полном смысле этого слова, по наклонностям и по образу жизни. Никогда, в течение всей своей жизни, не покидал он самой аристократической части города: Santa Lucia, Riviera di Chiaia, Chiatamone, и королевский сад Villa Reale. Он встает очень поздно, обедает вечером, пьет кофе и делает кейф, как сам герцог Сиракузский. Кроме того, Дженнаро уважает только людей, имеющих собственные экипажи, живущих в богатых отелях и всегда щегольски одетых. Притом он не любит снобов; наконец, он смеется над англичанами, хотя от них зарабатывает всего больше. Особенной симпатией Дженнаро пользуются некоторые русские семейства, с которыми он успел познакомиться. В них любит он задушевную, порой разгульную сторону характера, которую не вполне заглушают привычки светской жизни.

Вместе с тем Дженнаро – отчаянный dilettante; он любит поболтать об искусстве вообще, о возвышенном в музыке; говорит порою страшную чепуху, необходимый результат его невежества и отсутствия всякого художественного изучения. Зато у него столько врожденного чувства изящного, такие громадные способности уха и голоса, что, без сомнения, он мог бы занять очень почетное место в кругу современных артистов, если бы когда-либо серьезно взглянул на искусство. У него так сильна музыкальная память, что он неоднократно повторял при мне наизусть целые оперы, прослышанные им один или два раза, но, конечно, переделав их по-своему. Скажу наконец, что он поет несколько русских песен, заучив по слуху их слова и мотивы, но не понимая вовсе их смысла.

Репертуар Дженнаро главным образом состоит из неаполитанских народных песен; оперные арии поет он с большим разбором, делающим честь его природному вкусу. Он сам много сочинил и импровизировал на своем веку, но все его сочинения не что иное как вариации на давно уже известные мотивы.

По манере пения он отличается от своих собратий, менее знаменитых; она у него более искусственна, порою до натянутости. Когда он поет перед иностранцами, в особенности в трезвом виде, он жеманится, рисуется, фокусничает чересчур, и на публику производит в подобных случаях очень дурное впечатление. Но расшевелившись, подвыпивши, Дженнаро весь отдается впечатлению. Манера его пения, как и вообще неаполитанская манера, несколько напоминает московских цыган, хотя в ней несравненно больше художнического чувства.

Дженнаро нередко представлялся случай попасть на сцену, и это бы очень польстило ему, но лень его всегда возмущалась мыслью о каком-либо определенном занятии, и он ни за что не хотел изменить своей бродяжнической жизни.