Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789

Она носила это благозвучное имя во времена своего величия. Татары, пораженные ее великолепием, назвали ее Керим-Стамбули, то есть Крымским Константинополем. Со времени ее разрушения ее звали Каффою. Екатерина возвратила ей древнее название, но, вероятно, без намерения возвратить ей прежнее величие. Когда Екатерина сделалась владетельницей Крыма, сохранились только остатки этого знаменитого города. Мы нашли в нем едва 2000 жителей, бродящих среди развалин храмов, дворцов, пышных зданий; здесь царствовало безмолвие разрушения. При взгляде на эту мрачную картину, столь противоположную с волшебными созданиями, доселе поражавшими взоры императрицы, она не могла удержать порывы грусти. Казалось, сама судьба хотела в конце этой торжественной поездки умерить восторг ее грустным видом этих красноречивых свидетелей человеческой превратности и разрушения, которому должны подвергнуться цветущие города и которого не избегнут величайшие государства. Чтобы рассеять впечатление, произведенное этими развалинами и этою пустынею, мы проехали по Керченскому полуострову… Императрица прежде намеревалась обогнуть его по берегу в направлении к северу, чтобы увидеть Арабат, Мариуполь, Таганрог, Черкасск, главный город донских казаков, и наконец Азов. Но осеннее время, вредный береговой климат и важность дел, призывавших ее в столицу, заставили ее переменить это намерение. Итак, Феодосия была пределом нашего огромного путешествия.

Перед отъездом из края этих печальных развалин со мной случилось странное приключение, которое однако я бы не счел нужным рассказывать, если бы оно, по моему мнению, не давало настоящего понятия о стране, в которой господствуют неволя, и вместе с тем не высказывало бы оригинальности Потемкина. Мы уже готовы были к отъезду; императрица уже села в карету, и я, чтобы последовать за нею, быстро спускался по наружной лестнице двора. Вдруг вижу я молодую женщину, в азиатской одежде; ее стан, походка, глаза, лоб, словом, все черты отличались непостижимым сходством с чертами моей жены. Я онемел от удивления; я думал — не во сне ли я; в первые минуты я предположил, что жена моя приехала ко мне из Франции, что от меня это скрыли и вздумали приготовить мне нечаянную встречу. Ведь воображение живо, а я находился в стране чудес. Однако Потемкин, заметив, что я онемел, как статуя, и не отвечаю на его зов, пошел сказать об этом императрице. Молодая женщина удалилась. Короткий сон мой рассеялся; в нескольких словах я рассказал его князю.

«Неужели она до такой степени похожа?» — сказал он мне.

«Похожа до невероятности», — возразил я.

«Так что же, батюшка, — сказал он, смеясь, — эта молодая черкешенка принадлежит человеку, который отдаст ее мне, и только что мы приедем в Петербург, я вам ее подарю».

«Благодарю вас, — сказал я в свою очередь, — я не приму ее и полагаю, что этот порыв чувств покажется неприличным моей жене».

Мы расстались, и я думал, что тем дело и кончится. Но вскоре князь дал мне почувствовать, что мой отказ ему не понравился, и ему показалось, что я чересчур спесив и не хочу принять от него подарка. Я сказал ему, что докажу ему противное и согласен принять все, что ему вздумается мне подарить. Он не позабыл этого и, после взятия Очакова, дал мне калмыцкого мальчика, которого звали Нагуном и у которого была преоригинальная китайская рожица. Я занялся им, несколько времени учил его читать; но перед отъездом моим во Францию графиня Кобенцель, которой он понравился, так усердно стала упрашивать оставить его у нее, что я согласился. Я сохранил изображение этого калмыченка.

Мы выехали из Каффы, чтобы начать обратный путь в Петербург. Проехав снова Крымские пустыни, Перекопский перешеек и Ногайские степи, мы прибыли в Кизикирмен, где Иосиф II и Екатерина расстались, возобновив взаимные уверения в дружбе, скрепленной еще тверже этою долгой поездкой. Оттуда мы отправились в Кременчуг, где императрица отдохнула.

Император объявил мне перед своим отъездом, что он, посетив Кинбурн, Галицию и свою столицу, соберет потом свою армию на большие маневры, и приглашал меня к себе, когда я оставлю Петербург и поеду в отпуск. В последнее время нашего путешествия, когда мы возобновили с ним наши обычные прогулки по степи, государь, разговаривая со мною о константинопольских делах, довольно откровенно высказал мне политические намерения свои и Екатерины. Я считаю нелишним в нескольких словах передать этот разговор, чтобы показать его суждения о личности императрицы, ее учреждениях, замыслах и могуществе.

«Надеюсь, что вы теперь довольны, — сказал он мне однажды; — Булгаков и Герберт представят Порте предложения, которые составлены с вашего согласия. Уверены ли вы теперь в возможности мира?»