Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Видя из приведенных нами примеров, в особенности на молодом графе Строганове[206], к которому он благоволил более, чем к другим придворным, а император осыпал неприятностями и унижениями, что благосклонность его к тем или другим лицам ничего не значит в глазах императора, великий князь имел намерение принимать только необходимых по службе особ. Он не допускал даже к себе лиц собственного двора, боясь скомпрометировать их, и это поведение, настоящую причину которого знали все, служило только к увеличению внушаемого им уже доверия. Только один граф Толстой, хотя и находился постоянно при дворе великого князя и выказывал ему привязанность, удержался однако и при дворе, и в фаворе у императора. Великая княгиня Елисавета жила только для своего ребенка: огорчения, перенесенные ею недавно, заставляли ее считать за особое преимущество уединение, в котором она жила. Она видела только лиц, оставленных при великом князе Александре, и несколько фрейлин.

Графиня Толстая все более и более предавалась своему увлечению. Я перестала гулять с нею утром, не желая присутствовать при встречах ее с Витвортом[207]. Я говорила ей, что мне невозможно одобрять ее слабость. Она плакала, ничего мне не возражала, но мои замечания возбуждали только нервные припадки. В доме ее была француженка, бывшая бонной ее умершей дочери. Это была настоящая мегера, к которой граф Толстой питал особенное уважение и расположение. Эта отвратительная женщина делала постоянные сцены графине Толстой, которая часто на то жаловалась мужу, но он никогда не обращал внимания на слова жены. Наконец, выйдя из терпения, она объявила, что решилась оставить дом, если он не прогонит Терезу. Граф вспылил до того, что схватил нож, лежавший на столе за завтраком, и побежал за ней. Десятилетняя дочь их, присутствовавшая при этой тяжелой сцене, бросилась на колена и удержала отца за ноги. Взволнованная графиня позвонила и сделала лакея свидетелем этой драмы. Потом она прибежала ко мне. Я была в уборной. Ее лицо бледное, рас терянное, чрезвычайно напугало меня. Она сказала мне о своем намерении ехать к матери своей, в Берлин, и прибавила, что никакая сила не может заставить ее жить под одной кровлей с своим мужем. Я успокоила ее, насколько могла, умоляла ее не слишком торопиться, потому что всякое решение, принятое ею сгоряча, как бы невинно оно ни было, неминуемо отразится на ней. Я уговаривала ее все перенести, тем более, что ей самой было ясно все, происходившее в ее сердце. Она осталась у меня. Граф приехала, к обеду. Он был мрачен и смущен. Я притворилась, будто ничего не замечаю, и не изменила своего обращения с ним.