Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Второй сын г-жи де-Караман устроил на свои деньги школу для бедных детей; он предложил посетить ее. Заведение помещалось в четырех комнатах; в одной мальчики обучались чтению, письму и катехизису; пожилая сестра милосердия руководила занятиями; в другой — были девочки, занимавшиеся тем же; их обучала молодая 18-ти-летняя сестра милосердия, прекрасная, как ангел. Ее лицо и молодость поразили г-жу де-Тарант и меня. «Как вы, такая молодая, могли посвятить себя этому делу с таким мужеством, — сказала я ей; — может быть, какое нибудь несчастье или неожиданные обстоятельства принудили вас к такой жертве?» — «Простите меня, — отвечала она, — это моя добрая воля, я принадлежу к богатой семье в Лангедоке. Я всегда стремилась посвятить себя на пользу человечества; нас четыре сестры, моя мать не нуждается в моих заботах, она согласилась на мою просьбу, и я этому беспредельно рада». Она говорила это с трогательным видом, и ее чудные глаза приняли еще более трогательное выражение, когда она заметила, с каким интересом мы ее слушали. Ее прекрасные волосы были покрыты белой косынкой, белизна которой, не портила впечатления ее чудного цвета лица. Щеки у нее разгорались по мере того, как она говорила, и, казалось, душевная ее красота удвоивала красоту ее лица. Время уничтожает свежесть первой молодости, но отпечаток душевной чистоты на лице, оживляя его, делает его приятнее, чем самая красота.

С наступлением весны мои прогулки возобновились. Однажды я поехала с семьей Турсель в Сен-Жермен. Г-жа де-Беарн взяла на себя приготовление обеда, который был подан на прекрасной лужайке. Между тем мы проезжали знаменитый лес. Мы увидели замок и террасу, которая возвышается над Парижем. Я вспомнила о Людовике XIII, столь слабом и вместе прекрасном короле, о его знаменитом министре. Идя по лесу, я с удивлением прочитала на нескольких деревьях слова: «да здравствует король». Это доказательство преданности верных слуг короля, написанное большими буквами, нас живо заинтересовало. Бури пощадили эти простые памятники, более достойные внимания, чем памятники, воздвигаемые пустым тщеславием. Эти слова были вырезаны очень высоко, и, чтобы достигнуть этой высоты, нужно было подвергаться большому риску. Когда человека охватывает глубокое сердечное чувство, у него является сверхъестественная сила, он забывает всякую опасность; у человека является потребность высказаться, как необходимость дышать. Мы остались в Сен-Жермене до вечера и возвратились прелестной дорогой в Сен-Клу. Я предпочитаю леса всем садам и паркам на свете. В их дикости я люблю печать природы, где не видна работа человеческих рук; лесная тишина есть прекрасное убежище для мысли: свободнее мечтать под его густой тенью и на тропинках, пробитых только необходимостью и напоминающих собой тернистый жизненный путь. В нескольких верстах от Парижа мы заехали выпить сидру. Мы возвратились в столицу чрез Елисейския поля. Я всегда приближаюсь к этому огромному городу с особенным волнением. Достаточно покинуть его на некоторое время, чтобы вновь, как в первый раз, поразиться его шумом и движением.

Графиня Протасова приехала в Париж в надежде поразить всех и доказать парижанам, что она была важная особа у себя на родине. Я сделала ей визит, она приняла меня отлично, и ее благоволение ко мне удвоилось, когда она узнала мой образ жизни и общество, в котором я вращаюсь. Она пришла к нам и встретила нескольких знакомых мне дам, между прочим г-жу Августину де-Турседь, которая поразила ее своей внешностью и любезностью. На другой день я ездила с г-жей Шаро в некоторые магазины за покупками. Выходя от Верспуи, торговца материями на улице Ришелье, мы увидели на некотором расстоянии графиню Протасову, остановившуюся в экипаже. Г-жа Шаро попросила меня подъехать к ней, чтобы посмотреть на нее, в то время, когда я буду говорить с ней. Я так и сделала; г-жа Протасова заметила, что около меня сидит кто-то. Она спросила по-русски, кто это. Я выставила голову за дверцы и сказала тихо: герцогиня Шаро. «Представьте ее мне», — сказала графиня. Я повернулась к своей соседке и сказала как можно более серьезно: «герцогиня де-Болье, позвольте представить вам графиню Протасову, камер-фрейлину их величеств». Графиня Протасова рассыпалась в любезностях. Г-жа де-Шаро отвечала самым обязательным образом и сделала ей несколько вопросов о ее пребывании в Париже, от которого графиня Протасова пришла в восторг; затем последовал целый поток любезностей и слов, которые продолжались бы долго, если бы я не остановила их, попросив позволения уехать. «Надо признаться, — сказала мне потом г-жа де-Шаро, — что это очень интересно быть представленной придворной даме среди улицы».