Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Я узнала о его приезде в Париж в тот же вечер. Зная, что первый консул арестует всех верных слуг короля, которых вероломный М. привлекал в Париж, мы испытывали вполне основательные опасения. Пишегрю был арестован одним из первых; он жил в Париже уже три месяца, его арестовали. (Он был задушен в тюрьме, и его смерть старались объяснить самоубийством). На другой день после приезда в Париж герцога Энгиенского и его убийства, ко мне пришла г-жа де-Тарант, бледная, едва держась на ногах. Она сказала мне с выражением отчаяния: «Герцог Энгиенский умерщвлен сегодня ночью; Дюра только что сообщил мне это». Я была поражена и глубоко потрясена этой новостью. Этот зверский поступок взволновал общество и народ. Даже изверг Тюрио сказал, что это была потребность выпить стакан человеческой крови[260]. Стены на улицах покрылись афишами, полиция их срывала, но на другой день они снова появлялись. Имена Коленкура, Савари, произносились с ужасом: один привез жертву в Париж, другой председательствовал при казни. Полиция искала всюду братьев Полиньяк и добродетельного Жоржа (Кадудаля); все добрые люди трепетали за них и желали спасти их. Именно в это время распространилось известие, что Бонапарт провозгласил себя императором. Был сделан общий призыв к нации для того, чтобы был утвержден новый акт честолюбия; но подписи не могли наполнить даже и одной страницы. Между тем из города никого не выпускали без билета. Г-жа де-Шаро, которой понадобился билет, чтобы отправиться в свой замок, принуждена была сама пойти в префектуру за билетом; там она видела, как народ приводили с улицы насильно для подписывания; среди других там находился старый угольщик, который спросил: «Vous voulez, que je chine; si je ne chine pas, pourrais-je porter mon charhon?» Ему ответили утвердительно. «Alors je ne chinerai pas». Г-жа де-Шаро употребила над собой все усилия, чтобы не засмеяться.

Г-жа Идалия Полиньяк, жена старшего брата, которая не подозревала, что ее муж находится в Париже, предложила мне прийти ко мне заняться музыкой, с условием, чтобы двери были заперты, и чтобы с нами никого не было, кроме Ривьера, который будет аккомпанировать нам, и г-жи де-Тарант, которая бы нас слушала. Г. Ривьер пришел в назначенный час, но было уже 9, 10 часов, а г-жа Идалия еще не приходила; теряясь в догадках, мы прождали ее весь вечер. На другой день я с удивлением и с горем узнала, что г-жа Идалия Полиньяк и г-жа Водрейль-Караман арестованы. Я побежала к г-же де-Сурш, но нашла ее квартиру запертой; мои опасения после зтого еще более увеличилпсь. Я отправилась за справками о новых двух жертвах и, возвратясь домой, нашла записку от г-жи де-Сурш, в которой она писала, что не приняла меня из предосторожности, и что я была в числе заподозренных, что на допросе, которому подверглась ее сестра, мое имя было произнесено; ей сказали, что ее связь со мной была ей известна, что, вероятно, она ждет от России пенсии. Г-жа де-Водрейль ответила, что она действительно была дружна со мной, что я для нее сделала все, на что способна великодушная дружба, что я всегда была готова помочь страждущим, что она всю свою жизнь будет чувствовать ко мне привязанность и благодарность, но что она никогда не думала просить у России пенсии. «Мы скоро узнаем, что это за иностранная подруга», — сказали ей: «мы отправимся к ней, чтобы посмотреть, как нас примут». Благодаря этой угрозе, Г-жа де-Сурш не приняла меня из боязни повредить, но это еще усилило мое желание пойти к ней. Я тотчас же и поехала к ней, чуть не выломала у нее дверь; мое появление удивило и тронуло ее. «Не бойтесь ничего», — сказала я ей, — «я уверена, что я замешана в дело г-жи Водрейль, и спокойно жду этих господ; пусть они явятся ко мне, и я велю выбросить их всех за окно». И действительно, пришли на другой день, но вид нашей обстановки показался им слишком внушительным для того, чтобы оскорбить меня, и они удалились.