Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Императрица Екатерина воспитывалась при дворе своего отца, принца Ангальтского, невежественной и плохо воспитанной гувернанткой, которая едва могла научить ее читать. Родители не внушили ей прочных основ нравственности и не дали ей надлежащего воспитания. В Россию ее привезли 17 лет; она была красива, исполнена грации, ума, с душой и гением, желанием нравиться и обогатить себя знаниями. Ее выдают за принца Голштинского, тогда бывшего уже великим князем, назначенным наследовать императрице Елисавете, его тетке. Он был некрасив собой, слабого характера, маленького роста, худой, развратный, пьяница. Двор Елисаветы представлял картину испорченности, которой сама императрица подавала пример. Миних[86], умный человек, был первый, разгадавший Екатерину: он предложил ей заняться своим образованием. Это предложение было ею принято с радостью. На первый раз он дал ей для чтения «Словарь» Бейля, сочинение опасное и соблазнительное, особенно для нее, так как она никогда не имела никакого понятия о Божественной истине, уничтожающей ложь[87]. Екатерина прочитала этот труд три раза сряду в продолжение нескольких месяцев; он возбудил ее воображение и впоследствии побудил ее вступить в сношения со всеми современными софистами. Таково было настроение ума этой принцессы, когда она стала супругой императора, все честолюбие которого ограничивалось желанием стать капралом в армии Фридриха Великого. В управлении государством заметна была слабость; Екатерина страдала; ее великие и благородные идеи, казалось, преодолевали все препятствия, возникавшие на пути к ее возвышению; все ее существо было возмущено развращенностью Петра III и презрением, которое он выражал своим подданным; всеобщее восстание было неминуемым, все желали установления регентства.

Так как императрица имела уже десятилетнего сына, впоследствии императора Павла I, то было решено отправить Петра III в Голштинию; князю Орлову и его брату, графу Алексею, пользовавшемуся в то время милостью императрицы, было поручено увезти его. В Кронштадте было приготовлено несколько кораблей; Петр должен был отправиться с батальоном, который он сам вызвал из Голштинии. Последнюю ночь перед отъездом он должен был провести в Ропше, недалеко от Ораниенбаума. Я не стану входить в подробности этого трагического события, о нем слишком много говорили, не понимая его причин, но для восстановления истины я приведу здесь достоверное свидетельство, слышанное мной от министра, графа Панина[88]. Его свидетельство тем более неопровержимо, что всем известно, что он не был особенно привязан к императрице: как воспитатель Павла, он надеялся взять в свои руки бразды правления во время регентства женщины, но его ожидания не сбылись. Энергия, с которой Екатерина захватила власть, обманула его честолюбивые замыслы, и он всю свою жизнь не забывал ей этого. Однажды, вечером, когда мы были у него вместе с его родственниками и друзьями, он рассказывал нам множество интересных анекдотов и незаметно дошел до кончины Петра III. «Я находился в кабинете у ее величества, когда князь Орлов явился доложить ей, что все кончено. Она стояла в средине комнаты, слово: кончено, поразило ее. «Он уехал?» — спросила она сначала, но, услыхав печальную новость, она упала в обморок. Охватившее ее затем волнение было так сильно, что одно время мы опасались за ее жизнь. Придя в себя после этого тяжелого состояния, она залилась горькими слезами: «моя слава потеряна!» — воскликнула она. Надежда на милость императрицы заглушала в Орловых всякое чувство, кроме одного безмерного честолюбия; они думали, что, по кончине Петра, князь Орлов займет его место и заставит государыню короновать себя[89].

Невозможно описать всех забот Екатерины о своем государстве. Она была честолюбива, но она покрыла Россию славой. Ее материнская заботливость распространялась на всех, до последнего человека. Личные интересы каждого из ее подданных трогали ее сердце. Ничего не могло быть величественнее, внушительнее, снисходительнее Екатерины. Как только она показывалась, всякий страх исчезал в ее присутствии, уступая место почтительности и полной преданности. Всякий, казалось, говорил: «я вижу ее, и я счастлив. Она — моя опора, моя мать». Садясь за карточную свою партию, она бросала взгляд вокруг, чтобы видеть, все ли заняты. Ее внимание к окружающим простиралось до того, что она сама спускала штору, когда солнце беспокоило кого нибудь. Обыкновенно ее партия в бостон состояла из дежурного генерал-адъютанта, графа Строганова[90], старика камергера Черткова, которого она очень любила[91]; мой дядя, обер-камергер Шувалов, также участвовал иногда в партии, когда он присутствовал; Платон Зубов — также. Вечер этот продолжался до 9 или 9¹/₃ часов.