Записки из арабской тюрьмы

Страшно, конечно, а что делать? Ладно, как говорится: «Бог не выдаст, свинья не съест». С такими мыслями я незаметно погрузился в сон.

Глава 22

Забрезжил рассвет, начиналось 20 декабря 2008 года, я, как обычно, проснулся рано, отжался 200 раз, принял душ. Кроме меня, за последний месяц никто душ в камере принимать не отваживался, вода стала холодной, практически ледяной, зима вносила свои коррективы. Ежедневные обливания водой из-под крана в течение полугода закалили мое тело, не скажу, чтоб стал матерым «моржом», но постепенное понижение градуса воды сделали меня закаленней.

В помещении температура в конце декабря доходила по ночам до 5–6 градусов тепла, вода в кране, наверное, была идентичной. От тела шел пар, но особого вреда здоровью сия процедура не наносила. Главное, утром вылезти из кровати и заставить себя раздеться до пояса. Приходилось спать в двух кофтах, в теплых штанах, носках и шапочке, укрывшись толстым одеялом. Утром покинуть нагретое место и скинуть с себя одежду было почти подвигом, но так закалял свою волю и не пропускал утренних зарядок, исключая дни голодовок.

Разбудил моджахедов на молитву и лег в кровать, выпив незаметно с литр минеральной воды, про запас. Все, голодовка началась!

Никому о своих намерениях официально не говорил, вышел, как обычно, на утреннюю проверку, побродил по дворику на прогулке, поучил новые слова, но когда принесли обед, то есть отказался. Ужин, как и обед, проигнорировал и голодным лег спать.

Кушать особо не хотелось, пить тоже, так что первый день вроде прошел без потерь. Неудивительно, двигался мало, калории практически не расходовал. На второй день зарядку делать не стал, да и что это за голодовка, если спортом занимаюсь? Пришлось пропустить, но надо же было чем-то жертвовать. Моджахедов, правда, разбудил.

Когда повторно отказался от обеда, подошел пахан Куккий.

— А ты что второй день не ешь? — поинтересовался наблюдательный капран. — Ты что, голодовку затеял?

— Да! — буднично ответил я. — Затеял! Пока мои требования не удовлетворят, к еде не притронусь.

— И какие у тебя требования?

— Об этом скажу только лично мудиру!

Пахан пошел и доложил дежурному надзирателю. В камеру уже вернулся вместе с дубаком.

— Руси, а ты никак голодовку объявил? — с ходу поинтересовался полицай.

— Да!

— А зачем?

— Скажу только лично мудиру!

— Ну, ну! Давай, успехов! — с ухмылкой произнес человек в форме и удалился.

К вечеру захотелось есть, как специально, группа зэков села возле кровати и стали пожирать лобио (фасоль) с жареным мясом. Исходящие от блюда запахи щекотали нос и горло, я лежал на кровати и сглатывал слюну, стараясь не смотреть в ту сторону. Словно читая мои мысли, мне предложили присоединиться, я вежливо отказался.

Уснул с трудом, хотелось есть. Утром, на третий день, голод усилился, незаметно съел кусочек заготовленного сахара, вроде слегка полегчало. Захотелось пить, сделал вид, что пошел в туалет, и после, когда мыл руки, сделал несколько глотков.

Весь день думал о еде, десятки пар глаз внимательно следили за мной, поэтому не удалось отправить в рот ни кусочка сахара, ни сделать ни глотка воды. Ближе к вечеру впал в какую-то прострацию и уснул. Проспал около 16 часов, по-видимому, это своеобразная защитная реакция организма на прекращение ввода в организм воды и пищи.

Шли четвертые сутки голодовки. Ужасно хотелось жрать, слово «есть» в данном случае было уже неуместным. Съел кусок сахара и хотел встать в туалет, но ноги стали ватными и плохо держали мое тело, но все же удалось незаметно сделать пару глотков.

На утренней проверке стоял, пошатываясь, дежурный надзиратель отвел в сторону и приказал прекратить голодовку, я послал его куда подальше, правда, по-русски. Дубак пригласил меня на экскурсию в пыточную камеру, где еще раз попросил прекратить голодовку, я в ответ мотнул головой.

На вечернюю проверку не вышел, ноги подкашивались и не слушались, голова кружилась, язык сделался шершавым и натирал небо. Опять впал в прострацию, «отключился» и заснул.

Когда пришел в себя, шли пятые сутки, явился дежурный офицер и потребовал пройти с ним, попытался встать, но повело куда-то в сторону, сел на кровать и тихим голосом произнес, что идти не могу. Полицай попросил меня открыть рот, увидел мой язык и велел вызвать врача.

Врач, веселый парень по имени Ибрагим, пощупал пульс, смерил давление, осмотрел мой сухой, больше напоминающий щетку, чем человеческий орган, язык.

— Сколько уже голодаешь? — спросил он.

— Пятые сутки, — через силу дал я ответ.

— У тебя очень плохое состояние, ты сильно обезвожен, можешь умереть, давай прекращай, зачем тебе это надо?

— Зачем, я скажу только лично директору тюрьмы, а то, что помереть могу, знаю, я сам доктор.

— Вот как? Ты доктор? Из России?

— Да в России был хирургом.

— Ну дела, коллега, значит! Но тогда должен понимать, что у тебя уже почечная недостаточность начинается. Ты сколько уже не мочился?

— Два дня.