Записки из-под полы

Когда он поэт, когда внутри дышит любовь, тогда и слова сбрасывают с себя все лишнее, а к нам возвращается не просто умный и утонченный, но прежде всего человечный художник.

* * *

Станислав Юрьевич Куняев с молодости не брезговал доносами в партийные органы, которые, будучи секретарем правления Московской писательской организации, оформлял как “сигналы” и “докладные записки”. После известной дискуссии семьдесят седьмого года “Классики и мы” одну из таких бумаг я держал в руках и внимательно читал, ибо речь в ней шла именно обо мне как организаторе вышеупомянутого зловредного диспута и потворщике еврейского влияния в литературной среде. Да и в театральной тоже, имея в виду чеховские постановки А.В. Эфроса и его выступление на дискуссии. Время как бы поворачивалось вспять, в эпоху борьбы с космополитизмом. Спасибо Леониду Матвееву, секретарю горкома партии, чья жена была актрисой театра Эфроса, и он, Матвеев, фактически нарушая партийную конфиденциальность, показал мне куняевское сочинение.

Я не верю в истовость Куняева, в его русофильские экстазы. Настоящий благородный русский человек совестливо поостерегся бы действовать подобными методами против своих оппонентов. Не с Мамаем же, не с польской интервенцией тысяча шестьсот двенадцатого года… Любовь к России носят у сердца, а не разбрасывают сомнительными сочинениями в стихах и прозе, отрицая чужелюбие во имя патриотизма.

Впрочем, православной складки в нем никогда не ощущалось. Куняев был и остается поэтом комплекса неполноценности. Ему было как бы недодано в свое время признания и почета, и его направление приняло отрицательный и узкий характер.

Еврейский вопрос погубил русского поэта Станислава Куняева.

* * *

Юрий Федорович Карякин — один из редких людей, которые повлияли на мою жизнь и убеждения.

Он старше, и долгие годы я время от времени чувствовал на себе его невидимый взгляд и старался не слишком разочаровывать Карякина. Шло это от понимания его значения как человека гражданской и политической чести, талантливого литератора, прошедшего сложный духовный путь от пламенного коммуниста до свободного мыслителя, впрочем, по-прежнему пламенного, но уже в стиле своего главного героя — Достоевского.

Карякин водит дружбу только с умными людьми, с которыми можно говорить о смысле жизни и истории. Он любит и умеет спорить, его дерзкая ироническая рапира всегда наготове, он не боится пафоса, он умеет страстно заблуждаться, но всегда бывает обаятелен в абсолютном бескорыстии своей мысли. Его застольные разговоры с Э. Неизвестным, В. Страда, Н. Коржавиным, Ю.В. Давыдовым помню хорошо и надолго. Это была школа мысли, где праздничная утопия мешалась с естественным пессимизмом.

Для меня Карякин — личность с трагической подкладкой. Отсюда и Гойя, отсюда и его взгляд, запечатленный Светланой Ивановой на замечательном фотопортрете.

В пору “перестройки” я приглашал его в Литературный институт. Зал ломился от восторженных слушателей.

Ему всегда не хватало дела, овеществления идеи, отсюда и общественно-политические страницы его жизни.

* * *

Анатолий Васильев ставил “Маскарад” Лермонтова в “Комеди Франсез” и поручил роль Арбенина замечательному актеру Жан-Люку Бутте, у которого, к несчастью, была ампутирована нога. Арбенин приближался к гибели на инвалидной коляске. Это, несомненно, путало карты. Впрочем, реальные игральные карты летали по сцене, как бабочки. Было очень красиво, кружились маски, тень и свет вступали в роковой поединок.

Героя было по-человечески жалко с самого начала. Критики писали: “Жан-Люк Бутте, то с трудом держась на ногах, то опускаясь в инвалидное кресло, с необыкновенным достоинством воплощает истину смерти, возмутительную и непереносимую для человека”. Через несколько месяцев после премьеры актер ушел из жизни вместе со спектаклем.

“Серсо” Виктора Славкина Васильев репетировал на Таганке года три, не меньше. Помню только Петренку, остальное скрылось в тумане, но Петренко, куда его ни поставь, везде будет хорош.

“Маскарад” был наполнен паузами. Они казались вечными. Не могу судить, насколько хороши были лермонтовские стихи во французском переводе, вкрапленные между молчаниями. Честно говоря, хотелось Мейерхольда или, на худой конец, Хачатуряна.

Гениальность, в сущности, недоказуема. И одноногий Арбенин далеко не крайний случай современного сценического “прочтения”. Некоторые парижские театралы постепенно покидали партер, не выдержав трех с половиной часов без антракта. Но кто сказал, что правы были они, а не художник?

“Взрослая дочь молодого человека”, “Васса” — эти страницы васильевской режиссуры остались в памяти целиком, не фрагментарно, как в волшебной булгаковской коробочке из “Театрального романа”. (Запись 1992 года).

* * *