Записки из страны Нигде

В музыке это очевидно. В литературе это очевидно в гораздо меньшей степени. Но тем не менее без читателя текст, в общем, не живет. Читатель более-менее активно вмешивается в восприятие текста – кстати, многое здесь зависит и от самого текста, насколько текст это позволяет. «Дон Кихот», например, меняется из столетия в столетие, для каждой эпохи это совершенно другая история. Шекспир, наоборот, вообще не меняется, хотя его постоянно рассказывают «на новый лад» и извращают как только могут. «Баллада о Мулан» служит то знаменем борьбы с иноземными захватчиками, то примером для девушек, которые не хотят пассивно ждать принца, а наоборот – активно сражаться за свое личное счастье и за достойное место в социуме. При этом «Мулан» - это вообще шестой век, а вот поди ж ты!..

Когда один человек пожаловался, что Библия толстая книга и там много непонятного, он получил очень простой ответ: «А ты читай что написано». Еще одно универсальное правило. Написано-то для людей, значит, может быть воспринято. Не надо тужиться и пытаться «воспринять правильно»; текст уже содержит все необходимое для его понимания.

В том числе какие-то вещи, которые позволяют читателю заглядывать между строками. И эти вещи обычно маркируются резкой сменой ритма или какими-то другими стилистическими особенностями. Мимо таких маркеров не пройдешь: то это неуместное слово, которое торчит посреди текста, как указатель, то внезапное превращение прозы в поэзию.

Причем, в идеале, мир творчества – это мир свободы: читатель вправе пройти мимо указателя и не потрудиться попробовать понять, для чего он тут выставлен. А может и зависнуть на несколько дней, перечитывая удививший его абзац, и потом сделать какие-то собственные выводы, вроде бы не предусмотренные автором.

Но я говорю сейчас о ситуации, когда и автор не только талантлив, но и отдает себе отчет в том, что делает; и читатель обладает хоть какой-то читательской квалификацией (способен увидеть скрытую цитату или оценить игру слов).

Гораздо чаще и читатель читает по диагонали, извлекая из текста голимое содержание (вот как я, особенно в те невинные времена, когда пропускала описания природы и любовные диалоги), и автор слабо соображает, какими грандиозными ресурсами снабжает его русский язык и как этими ресурсами вообще пользоваться в мирных целях.

Поэтому и стихи, по большей части, воткнуты в роман просто потому, что когда-то «написались», а опубликовать их сборником не получилось. Поэтому и неблагодарный читатель их просто пролистывает.

В следующий раз я попробую вспомнить книги, в которых стихи участвуют в тексте наряду с прозой, и попытаюсь понять, для чего это сделано.

Дорожный указатель

00:00 / 08.05.2018

В прошлый раз я рассуждала о том, что любое нарушение ровного течения текста, любая колдобина на шоссейной дороге линейного повествования – это неспроста, это сигнал читателю остановиться и подумать, ощутить именно на этом месте какие-то потаенные мысли автора. Слово, выбивающееся из общего лексического потока, например, канцелярит в любовном признании или заниженная лексика в возвышенном описании заката, - это всегда практически указатель: ахтунг. Причем ахтунг в любом случае. И если он указывает на отсутствие языкового чутья у автора (а также отсутствие у издательства денег на оплату труда нормального литературного редактора). И если он указывает читателю некое направление поиска: неспроста вырвалось словечко, неспроста вдруг нарушился ритм повествования. Тут приоткрывается дверь в подтекст. Если хочешь, заглядывай. Это Лев Толстой никогда не пользуется подобными приемчиками, у него весь текст будет написан одними и теми же словами, одними и теми же огромными периодами, а свою мысль он тебе выдаст в разжеванном и запеченном виде, осталось только проглотить или подавиться. Вот Булгаков – тот изойдет на намеки, оформленные ритмически. Его тексты – они как партитуры, исчерканные рукой Стоковского, их можно сыграть так,  а можно сыграть иначе, там сплошные приоткрытые двери, и в половину таких дверных проемов и заглядывать-то страшно, провалишься и не вернешься.

Так вот, самым очевидным нарушением ритма прозаического текста является включение в него стихотворного фрагмента.

Я всегда считала, что стихи в прозаическом тексте просто не нужны. В прозе все ясно и понятно, в стихах же говорится все то же самое, но непонятными словами.

Но для чего-то автор их поставил. Впервые в жизни я задалась вопросом: а правда, зачем?

У Шекспира, например, все понятно. Драма идет стихами, потом появляется Фальстаф и начинает говорить прозой. Проза вложена в уста заниженных персонажей. Или возвышенных, но в заниженной ситуации. Обычный ритм шекспировских пьес – стих без рифмы. Если появляются рифмованные куплеты – это знак. В рифму, песнями, разговаривают шуты или безумцы, то есть персонажи с ярко выраженной характеристикой. Такие герои сами по себе «указатели» на неблагополучие и странность мира, поэтому и их текст иначе организован, в первую очередь ритмически.