Записки из «Веселой пиявки»

Радость чистую, необремененную размышлениями, — такую, кроме вина, дает только детство, ах ты батюшки, я маленький, горло в ангине, за окнами падает снег... Маленький, маленький мальчик...

Мальчик Уильям

рос болезненным ребенком. А в двенадцать лет он заболел костным туберкулезом, и ему ампутировали левую ногу. Но Уильям не хныкал — он боролся с недугом, никогда не жаловался да еще как мог помогал младшим братьям (а их было пятеро) и сестре. Мальчик вырос и стал известным поэтом, а его друг Роберт Льюис Стивенсон именно с Уильяма списал одноногого пирата Джона Сильвера. Но прославило Уильяма Хенли стихотворение Invictus, «Непокоренный», которое написал в больнице, куда время от времени ложился. Заканчивается оно примерно так:

Пусть краток срок, что был мне дан,
Пусть жадны крики воронья:
Моей души я — капитан,
Моей судьбы хозяин — я.

Прожил он и впрямь не слишком долго — пятьдесят три года, а я все копчу, копчу, и души никакой не капитан, и судьбы своей точно не хозяин. Все не могу вылупиться из того самого детства, дающего ощущение чистого счастья:

Я в бесконечно взрослом вздоре
Ищу реальность детских игр,
Где в каждой луже видно море,
А в каждой кошке виден тигр.

Написал большой ребенок и умница Павел Сергеевич Гуров, с юности, как и Хенли, страдавший от тяжелой болезни, никому не известный поэт и философ, который то с Байроном курил, то выпивал сразу с Эдгаром По и Игорем Северяниным: «Я хотел к тебе приехать, сесть и слушать пианино, и мечтать о Ней, далекой, о любви, которой нет, и смотреть, как ровно в полночь по малиновой гостиной к будуару королевы проберется баронет». Временами Джордж с Эдгаром скромно удалялись в тень, а Северянин все подливал и подливал:

Строки были напевны. Ночи были певучи.
Струны пели негромко, навевая печаль.
Оплывали на крыше задремавшие тучи,
И в беззвучном томленье умирала свеча.

— Знаете, Виталий, — говорил Павел Сергеевич мне, совсем еще юному, а потому нагловатому, пока я пускал пузыри завистливого удовольствия, слушая это пафосное завывание, — стишки-то, само собой, даже не вторичные — повтор повторов, я писал их ребенком, уж очень красивыми они мне представлялись. Лучше послушайте вот это:

Раздай именье братье нищей,
Оставь свой дом, иди за Мной,
Тебе акриды будут пищей,
А кровом — небосвод ночной.

Ты разобьешь вещей оковы,

Тщеты мирской познаешь ложь,
Обрящешь путь ты к жизни новой,
И этим ты путем пройдешь.

Не ведая забот о хлебе,

Пред силой сильных не дрожа,
Сбирай сокровища на Небе,
Что моль не ест, не точит ржа.

Тебе твое преображенье

Откроет створки Райских Врат,
А тех, кто взял твое именье,
За алчность ждет кромешный ад.

И — растерявшемуся комсомольцу:

— Да вы Евангелие-то читали?

Ах, Мэри Поппинс, пригласи меня на бал... Там каждая лужа — море, каждая кошка — тигр. Но вот беда какая: вновь сегодня настало с утра и уже не вернется вчера. Вчера... Oh, I believe in yesterday. To самое место, где можно укрыться: I need a place to hide away. Эти не по годам мудрые ребята часто пели именно про меня сегодняшнего. Вот и теперь, когда я давно got older and lost my hair, меня так и подмывает спросить Лену, Олю — will you still need me when I am sixty (seventy, eighty — нужное подчеркнуть) four?

Вот привязалась фраза: «Его ожидало блестящее прошлое».

Прошлого не воротишь