Записки художника-архитектора. Труды, встречи, впечатления. Книга 1

Ездили на башкирские праздники Зиин и Сабантуй – это скачки башкир на неоседланных лошадях и борьба. Дядя знал отлично башкирский язык (тот же татарский с небольшими фонетическими особенностями). Я понемногу незаметно выучился этому языку, зная обиходные слова еще с детства, так как и отец знал этот язык. Лет за десять до моего вступления в гимназию там еще преподавался татарский язык, и среди товарищей по классу было много башкир. Но затем началось «обрусение», и даже единственное татарское училище в Уфе только терпелось начальством. Здесь (в Салиховой) я видел Башкирию с ее еще нетронутыми целыми черноземными ковыльными степями, цветущими лугами, стадами кобылиц с таким вкусным тогда кумысом. Бывая в деревне, я видел эти убогие избы, где часто вместо стекла окно было затянуто бычачьим пузырем. Видел неприглядную жизнь бедных татар, безропотно работающих среди безысходной нужды и нищеты. Работали они неторопливо, но усердно. Постоянно купались, причем это купанье утоляло их жажду в жестокий их пост уразу[195], выпадающий обычно летом. В течение целого дня по жестокому магометанскому закону уразы (20 дней[196]) нельзя было ничего есть и пить, но как только наступал вечер, азанчи[197] поднимался на минарет убогой мечети и нараспев призывал милость Аллаха, и тут-то изголодавшиеся татары принимались за еду и кумыс. А днем, желая утолить жажду, они стояли подолгу в воде по шею, но воды не пили. Женщины ходили еще в национальных костюмах, а детишки бедняков бегали и голыми. <Возвращается в деревню башкир на малорослой своей лошаденке и тянет заунывную песню, иногда вынимая из-за пазухи зурну, медную пластинку, издающую один звук. И одет башкир, как и остальные, в войлочную шляпу с большими полями, халат, а иногда и в меховой шапке в знойный день>[198].

Пожарная каланча в Уфе. Открытка начала XX в.

Но на следующий год тихая жизнь у дяди нарушилась. <Ночью была подожжена соседним мельником мельница. Сгорела дотла. Избу отстояли. Я уехал в город. Дядя вновь отстроил мельницу и потом стал управляющим большого богатого имения Поносова при деревне Алкиной близ Уфы на р[еке] Дёме. И там я любил летом погостить и совершать прогулки верхом по степным зарослям. Еще в детстве возил меня отец с собой в с[ело] Богородское или на пристань, и на цыганскую поляну за р[еку] Белую – посмотреть пригнанные плоты, ходили по вертлявым бревнам, пахло сырым лесом, мочалой>[199].

В гимназические годы в летнее время были и хожденья с богомольцами и на далекие концы, вроде г[орода] Табынска[200] (за сто верст от Уфы). Влекла благотворная природа и живописный быт. Ночевали в сенном сарае, засыпая под разговоры о происшествиях, ранним утром купались в речке, затем чай на постоялом дворе, а там дорога среди лесов и полей с их далью и живительным воздухом. Ездили с товарищем на уральские заводы. Отроги синих гор и скалы из белого сланца[201] были таким новым впечатлением, особенно в долине речки, где Симский завод. <Какой-то дедушка угощал запеченой картошкой в ночном горшке: “Уж очень удобная посудина, с ручкой”>[202].

Скоро река Белая была завоевана мною. Исполнилось заветное желание иметь свою лодку, свободно плавать куда хочешь, а главное, больше проводить времени на реке. Моему товарищу его дядя подарил лодку и устроил нам рыбачий прикол, посадив хозяйничать старика-рыбака. Нас было трое гимназистов, и четвертый был Сазонка-слепец, старше нас, но постоянно находившийся около нас. Он как-то удивительно мог ходить на реку, ощупью изучив дорогу через лес, а, выйдя на берег, кричал, и мы его перевозили в лодке.

И вот мать сшила мне сумку из клеенки, давала мне каравай черного хлеба, соли, луку, чаю и сахару, а также 5 копеек на расходы, и я мчался на реку. Там за нами наблюдал сначала дядя, тоже уже старичок, постоянно нюхавший из «тавлинки» (табакерки) табак. На берегу, недалеко от перевоза, на песчаной отмели, ближе к лесу был наш шалаш, строили мы его сами, я его выкрасил, как и лодку – на моей обязанности было следить за ее проконопаткой и окраской. Это была обычная долбленая из целого дерева лодка с нашитыми дощатыми бортами без всякого руля.

Всю неделю мы проводили на реке, целый день голыми, постоянно купаясь, исподволь ловили рыбу, ставили на наши жерлицы, подпуска[203] тянулись с бреднем, из-под коряг гоняли налимов и таскали раков, в ближнем озере ловили карасей. В субботу я ходил в город, относил рыбу матери, отец молча одобрял продукцию и только ворчал: «Опять сгинешь, опять шлюндрыть на реку, еще утонешь». Но утонуть я не мог, умея хорошо плавать с малых лет, но однажды едва не погиб: купаясь, заплыл далеко к плотам на другой берег Белой, нырнул и, ударившись головой обо что-то твердое, понял, что попал под плоты; и только случайно бурлак заметил и вытащил меня за волосы через бревна. Больше у плотов я не нырял. <Нам дорога была природа со всем окружающим пейзажем и свободными условиями жизни>[204].