Записки художника-архитектора. Труды, встречи, впечатления. Книга 1

Окончательно убедил моего отца красноречивый Бобир. Он просто явился к отцу и потребовал серьезного разговора. В гостиной, где бывали только в важных случаях жизни и только важные люди, собрался семейный совет, случился как раз в это время и мой дядя Петр Степанович, и отец под таким напором сдался. Но обычное его недоверие ко мне и тут сказалось. Он был убежден, что из этого толку не выйдет.

– Ну, кончишь ты свое училище, дальше-то что будет?

– Буду архитектором, буду зарабатывать.

– Сколько же ты думаешь получать?

– Да вот архитекторы получают по две, по три тысячи в год.

– Что-о-о?! – улыбнулся отец и заключил допрос своим мнением. – Куда тебе, с твоим рылом две тысячи получать. Эх ты! Куда занесся! Был ты дураком, дураком и останешься. <Не допускал отец никаких успехов в моей работе>[211].

Позже, когда за участие в Парижской выставке[212] я получил орден, о чем обычно печаталось в «Правительственном вестнике»[213] в рубрике высочайших наград, городской голова пришел к отцу и поздравил его, показав ему номер с «монаршей милостью».

Отец спокойно ответил:

– Да это не он.

– Как же не он! Вот же читайте: имя и фамилия напечатаны.

– Ну, это какой-нибудь еще Илья Бондаренко, нет, куда нашему Илье награды получать. Что вы!

И даже, когда отец был у меня в Москве и взял в руки орден и грамоту, недоверчиво покачал головой: «Вот уж никак не ожидал от тебя. Нет, что-нибудь тут не то».

Наведение плашкоутного моста через реку Белую на Оренбургской переправе рядом со Случевской горой. Фото 1900-х гг.

Потеря меня для дома и для отца была неощутительна: он давно уже махнул на меня рукой, только и полагался на двух братьев, помогавших ему в лавке; но под конец своей жизни, когда один брат должен был уйти на войну, отец, оставшись с младшим братом, лавку продал и скоро слег, чтобы более не встать. К этому времени дом уже стал дряхлеть. Мать была больна, и из большой семьи в 11 человек в живых кроме меня и двух братьев остались две дочери. Обе были замужем, и в последние свои дни отец остался только с младшим братом.

Врача отец не желал, говоря: «Ни к чему. Я знаю, что конец моей жизни приходит». Оставлен был и лафитник перцовки – это всегдашнее лекарство, и недолго проболевший отец уже накануне самого момента отхода из жизни делал брату указания: «Сегодня я скончаюсь, так ты сейчас пошли за священником, только рыжую лошадь вели запрячь, а вот как умру, тут суматоха поднимется, так ты возьми ключи от сундука и от каретника себе и на панихиду не забудь послать за родственниками, у кого нет лошадей.

Мост Сибирской железной дороги через реку Белую. Открытка начала XX в.

Зря вороную лошадь не гоняй. Крест железный, который в сарае давно лежит, приготовь, да пошли за маляром Сурковым, чтобы краску освежил, да там надпись еще Илья писал, поставь число и год. Сними-ка с пальца мой перстень и береги его, как и часы мои. А вот как стану отходить, возьми миску с чистой водой и зажги свечку, это душа должна очиститься…»

И тихо умер отец в эту же ночь.

Я не застал уже его в живых и приехал на отпеванье. А со смертью отца окончилась и жизнь нашего дома.

Внутренний вид моста через реку Белую в Уфе. Открытка начала XX в.

Перед отъездом из гимназии в Москву пошел я в последний раз на рыбную ловлю к своим речным друзьям. Закат медленно таял <над гладью широкой реки, где нет-нет, да всплеснет рыба>[214]. Против берег весь в зеленых кустах орешника, <купы дерев озолочены последним светом вечерней зари>[215]. У пристани вдали стоял давно выгрузившийся пароход, на пристани ни души, а из окна капитанской рубки раздались столь необычные звуки флейты, нежной гармонией сливавшиеся с засыпающей природой. Это была прощальная мне песнь, и она незабвенна. Вспыхнул огонек на плотах. Зажглись звезды. Ночь надвинулась. Старик рыбак покуривает трубочку и вдаль смотрит молчаливо. Расставили сети сушить, разожгли костер и расположились вокруг. <Котелок с рыбой, чайник кипит, печется картофель>[216]. Тихо вокруг, <лишь потрескивают сучья костра. Улыбающийся слепой Сазонка чистит рыбу>[217]. Как река всегда примиряет, человеческие страсти утихают, сливаясь со спокойным плесом реки, да в дни нашей юности и не было еще кипучих страстей. Ночь. <Созерцается даль, подернутая дымкой, слушаются ночные звуки… Полумечтательность, переходящая в дремоту>[218]. Огоньки далекой городской слободки потухали, а вскоре погасла для меня и вся Уфа. Я уехал в Москву.

Глава 4 Годы учения в Москве