Записки художника-архитектора. Труды, встречи, впечатления. Книга 2

Особенно интересны были наши беседы с Л. В. Собиновым. Здесь не было суеты многолюдной, что было обычным явлением на его городской квартире, и беседы были спокойными в этом спокойном уголке. Подолгу он говорил о днях своей молодости, а я, будучи с ним в родственной связи, подталкивал его памятными нам именами. Вспоминал он свое детство, родину Ярославль, где на высокой горе у опушки леса, вдали от всякого жилья был домик его деда, и назывались [его родcтвенники] поэтому «особенные», «Собинные» («собинный друг»[1218] — древнерусское выражение), о своей крестной матери вспомнил — тетушке Фионе Платоновне, которую и я знал (она жила в доме Собиновых у своего брата и отца моей жены). Тип старообрядки, строгой к себе и другим, всю жизнь она не могла простить себе греха — прижитую дочь, а дочка так и рекомендовалась: «Я ведь — грех мамашин». Как только человеку пора умирать, всегда появлялась эта Фиона — что-то вещее, — привозила свой «Часослов»[1219] и читала по покойнику…

Вспомнил он то время, когда учился с моей женой в филармонии[1220], и «Романовку» вспоминали — меблированные комнаты на углу Тверского бульвара и Бронной. Там был целый уездный городок из учеников консерватории и филармонии, все знали друг друга. О «Кружке любителей русской музыки» добрым словом вспоминали, а из своих концертов вспомнил казус. В Литературно-художественном кружке чествовали двух писателей — Н. К. Михайловского и П. Д. Боборыкина. Собинов устроил концерт (Боборыкина он не любил за его ругань русского), а в отношении Михайловского Собинов сказал: «Меня что-то прорвало. Встал я и сказал Михайловскому приветственное теплое слово, как поборнику свободы, высказал, что настанет пора этой свободы и т. п.» А на другой день был концерт в пользу Иверской общины и в[еликая] кн[ягиня] Елизавета, патронесса этой общины, когда благодарила Собинова за участие в концерте, то как-то кисло, не глядя на меня спросила: «Вы, кажется, вчера устраивали „этот“ концерт?..» Оказывается в[еликий] кн[язь] Сергей Александрович уже хотел дать приказ о высылке Собинова за его речь о Михайловском, но начальница общины (очевидно, желая спасти свой концерт) убедила в[еликого] кн[язя] Сергея, что то была «пьяная выходка». Кое-как замяли дело. «Я об этом не знал, — говорил Собинов, — и только вот недавно, встретив на Кавказе бывш[его] градоначальника Мотля[1221], узнал от него об этом казусе». Не менее любопытен был рассказ Собинова, как его приятель чичероне[1222] по артистическому западноевропейскому миру — испанец Гарсиа старался втянуть Собинова в масонскую ложу. Много было рассказов в долгие летние вечера, проведенные совместно в Клину.

Не одними семейными воспоминаниями были заполнены часы наших бесед. Собинов был человеком не только начитанным, но и понимающим искусство. Тома Вентури («История итальянского искусства»[1223]), стоявшие в его шкафу, были ведомы ему не одним переплетом и снимками, но цитировались многие страницы. Постигая Карпаччо, Собинов чувствовал красоту всей своей душой, такой же весело-бодрой, какой были насыщены жизненные мастера Ренессанса, Италия нам была обоим дорога. Язык ее он знал хорошо (в тосканском наречии). Будущий биограф подробнее расскажет об этом удивительном, радостно воспринимающем жизнь человеке, о его познаниях и умении создать незабываемые образы. Я подробнее упомянул Собинова не потому, что нас связывала дружба, а чтобы напомнить о великолепном певце и человеке, какими только и цветет наша жизнь.

Знал я Собинова еще с первых дней нашего «Кружка любителей русской музыки» (см[отри] главу 13) и видел постепенно его рост. Еще будучи скромным «помощником присяжного поверенного» (сначала Керзина, потом Плевако), он вместе с Керзиным приехал к нам, когда состоялась моя [женитьба] на его «кузиночке», как он звал мою жену. Ватное тощее пальтецо без воротника мехового (был морозный февраль), разматывает башлык, а улыбчатость не сходит с лица… Бывал в его скромной (и неурядливой) квартирке на Бронной, где тогда он ютился еще с первой своей женой[1224]. Пеленки висели в столовой над столом, дети пищали… Оба сына подросли и выросли. Собинов уже развелся — не созвучен был аккорд, — но на всю жизнь он необычайно тепло относился к матери своих детей, а как он их любил! Впоследствии старший — Борис сделался профессором теории музыки в Берлинской консерватории (и женился на немке), а второй — Юрий (с дивным голосом) погиб в Гражданскую войну на юге. Собинов как-то прочел о нем свои стихи («Юрочке» 1929 г.):

Угас как свет зари вечерней,
Страдальчески закончив краткий путь,
…вдали один, но не забытый
Ты спишь давно. И бурно дни текут,
А я пред книгой жизни незакрытой,
Грустя, несу привычный старый труд[1225]

.