Уже готов сценарий на экзотический индийский сюжет, и тигрице отводится одна из главных ролей.
Ладно еще, я понимаю, убить тигрицу ради ее собственной безопасности либо ради безопасности окружающих, пусть даже она затесалась в их гущу не по собственной воле; напротив, это они, люди, ради удовольствия отправились охотиться за ней, изловили ее, извлекли из естественного, привычного логовища. Но убить ее просто так, попусту, в нарисованном лесу, во время разыгранной охоты, в угоду какой-то идиотской выдумке — это уже злодейство. Злодейство, выходящее за рамки всякой игры. Один из любовников может застрелить своего соперника. Вы видите, как соперник рухнул, он — мертв. Да, господа. Но вот закончилась съемка, и соперник как ни в чем не бывало поднимается с деревянных настилов съемочной площадки и стряхивает с себя пыль. А это животное уже не встанет и не отряхнется, после того как в него выстрелят. Уберут бутафорский лес и, как хлам, мешающийся под ногами, вынесут ее труп. В пиршестве всеобъемлющей фикции одна лишь ее смерть будет настоящей.
Я еще понимаю, если бы все это притворство, вся эта фикция своей красотой и благородством могла бы хоть в какой-то степени компенсировать расправу над животным. Так ведь нет. Вымысел — глупей придумать нельзя. Актер, который будет ее убивать, возможно, так никогда и не поймет, зачем он это сделал. Сцена продлится на экране в лучшем случае минуту-две и закончится, не произведя сильного впечатления на зрителей; они выйдут из зала, зевая, и скажут:
— Господи, какая чушь!
Вот что ждет тебя, дикая красавица! Ты всего этого не знаешь и только смотришь сквозь прутья своими грозными, пугающими глазами, и щелка зрачка, продольная, как зерно, то сужается, то расширяется. Я вижу, как от тела твоего, подобно жару над раскаленными углями, исходит мерцание хищности, а в пластике черных полос, расчертивших твой мех, отпечаталась сила неукротимых прыжков. Всякий может смотреть на тебя без боязни, ведь есть клетка, которая пленила тебя и сдерживает в самом наблюдателе звериный инстинкт, неудержимо восстающий в крови.
А иного выхода нет: либо вот так, в заточении, в клетке, либо надо тебя прикончить. Твой хищный нрав — мы-то уж догадываемся — неповинен, природа наделила им тебя, и, подчиняясь природе, ты им пользуешься, не испытывая угрызений совести. Но мы-то не можем допустить, чтобы ты после кровавой трапезы разлеглась и блаженно вздремнула. Твоя невинность передается и нам, когда мы тебя распинаем, если того требует наш инстинкт самосохранения. Мы убьем тебя и потом, подобно тебе, со спокойной совестью ляжем и уснем. Но такое возможно только там, в первозданных краях, в диких твоих угодьях, куда ты никого не пускаешь, а не здесь, не здесь, куда тебя занесло не ради удовольствий, не по собственной прихоти, не по своей воле. По сравнению с красотой твоей простодушной, невинной хищности до чего тошнотворна подлая хищность людей. Доставив тебя сюда ради собственного удовольствия, мы защищаемся от тебя и держим тебя в заточении — о, это не твой хищный нрав, это наша коварная хищность! Но не волнуйся, мы еще не на такое способны, мы еще дальше пойдем. Мы прикончим тебя ради игры, по-идиотски: ряженый охотник в бутафорских джунглях, согласно выдуманному сценарию… Воистину, мы будем во всем достойны выдуманного сценария. Тигры, тигры! Тигры, более зверские, чем эта тигрица! Говорите потом, что чувство, которое этот