Записки куклы

— Испортила куклу? — продолжала мать девочки. — Что теперь делать, как сказать барышне? Она у нас такая капризная.

Параша заплакала еще сильнее.

— Ты должна сейчас же, сию минуту, идти к ней, возвратить куклу и просить прощения.

Параша несколько минут стояла в нерешимости, по ее хорошенькому личику катились крупные слезы, я видела, что она сильно огорчена… Мне было жаль ее, но в то же самое время еще больше жаль саму себя.

— Иди, иди, — торопила жена дворника.

Параша взяла меня на колени, кое-как завернула в большой платок, — вероятно, для того, чтобы я не простудилась, и тихо поплелась по направлению к квартире родителей Мани.

Трудно передать все то, что я перечувствовала в промежуток нашего перехода: мне живо представилось задорное личико моей маленькой госпожи, живо представилась презрительная улыбка на ее хорошеньких губках, и я ясно слышала ее голос: «фу, какая противная кукла, забросьте ее куда-нибудь и никогда мне не показывайте!..»

Но вот, наконец, мы вошли в комнаты. Параша старалась ступать как можно тише, осторожнее, словно крадучись, и, миновав все комнаты, пробралась прямо в помещение портнихи, которую застала за работой.

— Анна Игнатьевна, — сказала она, захлебываясь слезами: — помогите в беде, ради самого Бога!

— В чем дело? — спросила Анна Игнатьевна.

Параша передала все то, что нам уже известно, сказав в заключение, что ей ведь уже приходилось чинить меня после того, как Манечка вывихнула мне руку.

— То было легче исправить, — возразила Анна Игнатьевна, — теперь же я ничего не могу поделать: нужны краски, а у меня их нет.

Параша закрыла лицо руками и, уткнувшись в угол, едва сдерживала душившее ее рыдание.

— Я, право, не понимаю, чего вы так тревожитесь? — ласково заговорила портниха. — Наша барышня никогда не любила особенно Милочку, а теперь, наверное, давно о ней перестала и думать. Идите с Богом домой, я уберу куклу в шкаф, и если Манечка когда-нибудь пожелает видеть ее, то скажу, что она испортилась просто от пыли и сырости.

— Но ведь это будет ложь! — воскликнула Параша. — Лгать стыдно и грешно! Я никогда никому не лгала во всю свою жизнь!

Анна Игнатьевна еще что-то хотела сказать, но в эту минуту в соседней комнате послышались шаги; Параша задрожала словно в лихорадке; Анна Игнатьевна поспешила ее успокоить, и, быстро отворив платяной шкаф7, сунула меня на одну из его полок.

Я очутилась среди различных тряпок, ящиков и прочих тому подобных вещей и хлама.

Грустно мне было, очень грустно; много различных дум, — одна другой печальнее, одна другой неутешнее, проносились в моей бедной голове, но делать было нечего, оставалось одно — молчать и покориться…

Долго ли пролежала я таким образом в шкафу, определить не могу, куклы не умеют считать ни дней, ни недель, ни месяцев, но так как на свете всему бывает конец, то в один прекрасный день, и мое томление окончилось.

К Манечке приехала ее кузина. Набегавшись вдоволь по саду и наигравшись в разные игры, она вдруг вспомнила обо мне и приказала сейчас же принести меня в детскую.

— Что с нею сталось? Какая она бледная, — заметила девочка, взглянув на меня.

— Да, противная. Я больше не хочу играть с нею, прикажу выбросить, — добавила Маня.

— Зачем бросать? Лучше подари мне.

— Охотно, даже со всеми платьями, кроватью и письменным столом. Прошу вас, соберите все это, — обратилась она к Анне Игнатьевне.

У меня отлегло от сердца: во-первых, потому что никто не интересовался узнать причину моей бледности, что, конечно, избавляло добрую портниху от необходимости солгать, а во-вторых, Соня всегда казалась мне ласковой девочкой, и я заранее предвидела, что жизнь у нее будет гораздо приятнее, чем жизнь у Манечки.

Глава четвертая Моя болезнь

Соня ни лицом, ни душевными качествами нисколько не походила на Манечку.

Со мною она обращалась очень хорошо и, придя домой, сейчас же забинтовала мою больную руку, обвязала мою голову шерстяным платком, уложила меня в кровать, закрыла одеялом, приставила к кровати игрушечный столик, налила в крошечную фарфоровую чашечку, величиною не больше наперстка, сахарной воды и через каждые пять минут подбегала ко мне, спрашивая, не хочу ли я пить, не холодно ли мне, не жарко ли?

Вечером к ней пришли в гости две знакомые девочки.

— Очень рада вас видеть, — сказала она, выйдя к ним навстречу, — но только прошу сегодня не шуметь и не бегать.

— Почему? — спросили девочки.

— Потому что у меня больная.

— Кто?

— Новая кукла, которую мне подарила Манечка.

Катя и Люба — так звали девочек — осторожно, на цыпочках, вошли в детскую.

— Я умею лечить, и если хочешь, берусь поставить на ноги твою куклу, — предложила Катя.

— Ах, пожалуйста.

Катя подошла к моей кровати, взяла меня за руку, чтобы пощупать пульс, как делают доктора, и проговорила тихо:

— Бедняжечка, у нее сильный жар; болезнь серьезная, надо немедленно принять меры.

Соня и Люба взглянули на нее вопросительно, они не поняли, что значит: «принять меры?»