Записки молодого человека

Метель так замела все дороги и все еще продол­жала мести с такою силою, что ехать дальше на ма­шине не было никакой возможности. Появились ка­кие-то санки, и мы втроем — Дронов, его адъютаит и я — поехали по направлению к Богородицку. Адъ­ютант правил лошадью, а мы сидели за его спиной в санях. Все кругом замело сплошной белой пеленой. Сани мотало из стороны в сторону и заваливало то в один, то в другой кювет. На дороге стояли взор­ванные немецкие броневики. Сквозь метель брели вперед небольшие группы бойцов — то ли пополне­ние, то ли отставшие. Метель не утихала. Проселочная дорога петляла во все стороны. Проехав часа пол­тора и уже приближаясь к Богородицку, мы встрети­ли ехавшие нам навстречу сани. В них сидел бурый от мороза полковник Немудров — тот самый, кото­рого командующий накануне отправил брать Богоро­дицк.

— Ну как? — спросил его генерал.

— Взяли. Ночью. И еще километров на восемь отогнали дальше. Бой идет,— сказал Немудров.— Я четыре донесения послал вам с пешими.

— Ни одного не дошло,— сказал Дронов.

— Наверно, заблудились связные, а может, замерзли,— сказал полковник.— А вы куда?

— Хотели туда. А теперь поедем обратно,— ска­зал Дронов.

Мы завернули сани и поехали обратно вслед за полковником. Через полтора часа мы вернулись в штаб. Там я наконец зашел во вторую, теплую, по­ловину сельсовета погреть окоченевшие руки, и мы с Немудровым, который тоже вторые сутки ничего не ел, разодрали пополам остатки перезрелой курицы.

Я колебался, что мне делать: то ли оставаться здесь, то ли со своими первыми впечатлениями, пока они интересны для газеты, срочно добираться до Москвы. В этот момент случилось сразу два со­бытия: наконец приехал на каком-то попутном гру­зовике Высокоостровский, и прилетел и сел у окра­ины деревни летчик с пакетом из штаба ВВС армии. Голиков сидел за столом и писал донесение, чтобы отправить его с летчиком. Я решился и, подойдя к члену военного совета армии, попросил его вы­садить из самолета бортмеханика и посадить в са­молет меня, чтобы я мог сегодня же попасть в Мо­скву и сделать корреспонденцию для газеты. Он с минуту колебался, но потом, видимо, понимая, что такое газетная спешка, решительно сказал:

— Ладно, снимем бортмеханика.

Летчик, выслушав это приказание, поморщился, посмотрел на меня и сказал:

— Хорошо. Только имейте в виду, вчера у меня уже один самолет сожгли, больше не хочу! Так что хоть голову себе отверните, а когда полетите, сразу смотрите во все стороны.

Голикову не терпелось ехать вперед, и он прика­зал передислоцировать командный пункт в Богоро­дицк. На деревенской улице стала строиться колон­на уходивших туда машин. Высокоостровский остал­ся у Голикова; он хотел сделать для газеты статью обо всей операции. Я было уже двинулся вслед за летчиком, как вдруг в дверь избы вместе с ворвав­шимся паром вошел человек в черной кожанке, с очень знакомым лицом.

— Комиссар штаба такой-то дивизии! — громко отрапортовал он.

Его, видимо, ждали, и он сразу прошел к Голи­кову.

Я силился вспомнить, кто же это, но вспомнил только через минуту, когда он, уже возвращаясь, снова прошел мимо меня. Да ведь это же Балашов, старший политрук, комиссар того полка, в котором я был в Одессе вместе с Халипом! Я узнал Ба­лашова, а он меня.

— Как ты сюда попал? — спросил я его.

Он ответил, что был в четвертый раз ранен и эвакуирован из Одессы, а потом, после госпиталя, попал сюда.

— Заезжай к нам в дивизию,— торопясь, говорил он на ходу: его уже ждала машина.

Я вспомнил, в каком аду он был под Одессой, и порадовался, что он уцелел, выжил и вот воюет те­перь здесь, под Москвой.

Машины со штабом начали выезжать из деревни. Мы с летчиком шли по заметенному снегом карто­фельному полю к самолету. На задах, у плетня, я увидел двух расстрелянных вчера поджигателей. Они лежали, неуклюже поджав под себя ноги. Женщины равнодушно проходили мимо них.

Мы сели в самолет и поднялись. Видимо, жители этих мест сильно натерпелись от немецкой авиации, потому что наш У-2, летевший со страшным при­мусным шумом не высоте десятка метров, заставлял шедших по дороге с узлами, с котомками и санками женщин разбегаться и ложиться в снег. И лишь потом, когда мы уже пролетали у них над самыми головами, они узнавали своих, вскакивали и начи­нали радостно махать нам руками.

В первый раз мы сели у Епифани, где летчику надо было взять еще один пакет. Я полчаса прождал его, приплясывая у самолета, а он, вернув­шись, очевидно, опять вспомнив, как его вчера подо­жгли, снова сказал мне, чтобы я как следует смот­рел по сторонам. Я, разумеется, так и делал.