Записки молодого варшавянина

Мне понравился кабинет начальника отдела с пись­менным столом, двумя креслами и козеткой. При виде стекол и окнах я радостно потер руки. Еще вчера в этом кабинете работали, но с каждым днем обитатели дома спускались все ниже, и теперь освободились помещения даже на первом этаже. Начиналась варшавская под­вальная жизнь. Я, не мешкая налепил на дверь бумаж­ку с надписью «Центр связи дивизионной артиллерии», перенес из разгромленной комнаты одеяло и туалетные принадлежности, напоил попугая из пепельницы, поиг­рал разными печатями и штемпелями на столе началь­ника, вымыл в тазу нос и кончики пальцев, засунул по­пугая в вещмешок, запер дверь на ключ и спустился и подвал. Там под охраной дежурного по коммутатору стояло мое сокровище — велосипед. Этот велосипед мар­ки «Ормонд» подарила мне в Сероцке какая-то женщи­на, муж которой тоже ушел на войну. Ей было жаль смотреть, как я плелся после ста километров отступле­ния. Поражение не остановило взрыва самоотвержен­ных чувств, оно наступило слишком быстро, чтобы люди могли осознать, что это конец. Впрочем, ежедневно ожидалась помощь.

Близился полдень. Я надел на спину вещевой мешок с попугаем, хранившим удивительное спокойствие, и, бодро завертев педалями, отправился в путь. До моста Кербедзя я доехал в одну минуту, так как на Зыгмунтовской почти не было обстрела. Горела гимназия Вла­дислава IV. Теперь мне надо было проскочить через мост — и это был немалый риск. Вражеские батареи еще несколько дней назад пристрелялись к мосту, и сто­ило хоть кому-нибудь появиться на нем, как на него обрушивался шквал шрапнели. Снаряды рвались тут же над железной конструкцией, и осколки звякали, ударя­ясь о решетки. Все находившиеся на мосту неминуемо становились жертвой артиллерийского обстрела. Вот и теперь лежали трупы солдат, два убитых коня и разби­тые телеги — урожай утреннего обстрела. Мост очища­ли только ночью, когда артиллеристы отдыхали.

Возле моста я слез с велосипеда, чтобы пропустить три обозные телеги, ехавшие в Варшаву. На мосту, тут же возле берега, валялась лошадь с раздавленным хребтом, как видно, еще теплая, ее придавил артилле­рийский зарядный ящик. Пока я разглядывал лошадь, к ней бросилось двое гражданских с ножами. В мгнове­ние ока они вырезали из ее зада по куску мяса и пусти­лись наутек вместе со своей кровавой добычей. Телеги, которые я пропустил, уже вовсю неслись по мосту. Обоз­ники изо всех сил хлестали по крупам здоровенных лошадей, а те, ошалев от боли, тяжело топали, круша по дороге останки людей и лошадей. Мост глухо гудел. Как только отчаянно мчавшиеся лошади достигли сере­дины моста, над ними разорвались первые снаряды. Ра­зогнавшиеся першероны вдруг взвились на дыбы, раз­рывая упряжь и переворачивая телеги, на мостовую посыпались мешки, лопаясь и сея вокруг что-то серое. Спустя минуту снова воцарилась тишина. К нашему бе­регу опрометью бежал единственный уцелевший обоз­ник.

Теперь подошел мой черед: я вскочил на велосипед и с какой-то безумной яростью нажал на педали. Мне пришлось лавировать между лошадьми с развороченны­ми животами, трупами солдат, оторванными челове­ческими конечностями, дышлами телег и кучами рас­сыпавшейся крупы. К счастью, опыт последних дней сделал из меня первоклассного велосипедиста. Да и противнику было лень стрелять из пушек по воробьям: подумаешь, какой-то сопляк на велосипеде! Мое обозлен­ное воображение рисовало мне этих артиллеристов гре­ющимися на сентябрьском солнышке возле своих орудий где-нибудь в Вавре или под Виляновом, я так и видел, как они дымят своими сигаретами «Реме» и жрут наших кур, а наблюдавший за мостом, глядя в мощный цейсовский бинокль, кричит в радиотелефон со своего наблюдательного пункта или из самолета: «Одиночный велосипедист!» — «Черт с ним! — сплевывает командир батареи и, отпив из бутылки пива, заканчивает спор о польской войне словами: — Если бы их Пилсудский был жив, до всего этого не дошло бы!» В то время немцы относились к числу тех немногих народов, которым офи­циальная пропаганда могла внушить для успокоения со­вести все что угодно.

Итак, я продолжал шпарить среди останков людей и лошадей, и мне удалось проскочить через мост. Разо­гнавшись от страха, я сразу же одолел крутизну Нового Зъязда. Королевский Замок продолжал дымить, как по­лупогасший костер, купола часовой башни словно и не бывало, а от черепичной крыши осталось одно воспоми­нание. Сюда, к подвалам Замка, и была протянута наша чертова линия связи. Я въехал на Краковское пред­местье: черный дым валил в небо из домов между Ме­довой и Трембацкой, а люди бегали с ведерками, как муравьи в разворошенном муравейнике. Я пронесся по Медовой и вылетел на площадь Красинских.