Записки молодого варшавянина

У памятника Килинскому прямо под открытым небом возник мясной ряд с самообслуживанием: здесь были свалены собранные со всего района конские тру­пы, и толпа любителей вырезала из них куски мяса. Возле тротуара уже третий день стояла новехонькая го­лубая «шкода популяр», брошенная кем-то из-за отсут­ствия бензина. Придет и ее черед: после капитуляции, успокоив голод, предприимчивые мясники иного рода обдерут и ее до самого железного скелета.

На Банифратерской шмыгала из ворот в ворота ев­рейская беднота в развевающихся лапсердаках — им уже было не уйти от своей судьбы.

Теперь мне предстояло проскочить жолибожский ви­адук над путями Гданьского вокзала. К нему вражеские артиллеристы тоже пристрелялись, осыпая его снаряда­ми в промежутках между принятием пищи. Рядом, на валах форта Траугутта, в первые дни сентября раз­местилась зенитная батарея, мы радовались тогда ее но­веньким пушкам и ловкости орудийных расчетов. Теперь здесь остались лишь огромные воронки и мертвая, накренившаяся зенитная пушка. Со стороны Цитадели до­носились разрывы снарядов. На виадуке догорал разби­тый грузовик и торчало, нацелившись в небо, дышло нагруженной пестрым тряпьем извозчичьей пролетки. На мостовой лежало корыто с большой дыркой посреди­не. Я удачно проскочил виадук и спокойно покатил по пустым улочкам Жолибожа.

Вскоре я остановился у невзрачного домика, какие строились тут в двадцатые годы. Домик этот оставил матери и мне мой отец, когда впервые менял вероиспо­ведание. Двери были открыты. Я втащил велосипед в коридор и крикнул: «Я здесь, мама!» Мать вышла из кухни как привидение. Я заметил в темноте, что волосы ее совсем побелели.

— Что случилось? — воскликнул я.— Ты поседела от страха?

Мать тряхнула головой, отчего вокруг поднялась ту­ча пыли. К ней вернулся дар речи:

— Ты же сам велел мне прятаться во время обстре­ла подальше от наружных стен!

— Конечно, там меньше риска!

— Ну вот я и спряталась подальше от стен,— отве­тила она с горечью и распахнула дверь клозета. Он дей­ствительно помещался между кухней и маленькой ком­наткой, так что с каждой стороны его ограждало по две стены. В клозете сейчас все было завалено штукатуркой и щебнем. Среди обнажившейся на потолке дранки зло­веще торчал стальной клюв артиллерийского снаряда.

— Да это же чудо! — заорал я.— Он застрял прямо у тебя над головой, не взорвался!

— Никакое не чудо. Скорее вредительство,— провор­чала мать.— Ведь я сегодня полдня мыла клозет! У нас стояли солдаты, деревенские парни, которые не умели пользоваться стульчаком. Они все время становились на него ногами, и не было силы, которая могла бы их убе­дить, что на него надо садиться. Нам столько еще нуж­но сделать для просвещения нашей страны, а немцы разрушают Варшаву! Ты только посмотри, как выгля­дит мой бельевой шкаф!

Я помчался на второй этаж. В спальне матери под туалетным столиком лежал снаряд тяжелой артиллерии калибра 155, без детонатора.. Он влетел через крышу» пробил потолок и здесь, в комнате, развалился: набитый взрывчаткой корпус бессильно откатился к стене, а де­тонатор наискось пробил шкаф с бельем и пол и застрял в дранке над клозетом, тут же, над головой матери.

— Посмотри на это белье! Посмотри на простыни и скатерти! Посмотри на мою венецианскую шаль!

Я родился через девять месяцев после свадебного пу­тешествия родителей в Венецию, так что кремовая шаль была несколько старше меня. Теперь в ней чернела огромная, обгоревшая по краям дыра. Шаль эта была единственным вещественным напоминанием о недолгом счастье матери.

— Кажется, чешского производства,— сказал я, рас­сматривая снаряд.— Что ж, да здравствуют чехи! А по­жевать есть чего-нибудь?

Мать, женщина в высшей степени нервная, броси­лась вниз по лестнице и уже у самой кухни крикну­ла мне:

— Да ведь сегодня у тебя день рождения! Мой руки!

Я вымыл в тазу руки, шею и лицо, а потом в той же воде еще и ноги. Они потели в сапогах, и я старался мыть их как можно чаще.

Только сейчас я вспомнил о попугае. Я вынул его из мешка и поставил на столе в столовой. Он недовольно отряхнулся и закричал: «Я люблю-у-у тебя, дурр-ррак!»

Снаряд не разбил ни одного окна. Стол был накрыт на три персоны, стояли три рюмки, посреди стола по­блескивал хрустальный графинчик с настоянной на ли­монных корочках водкой. Из кухни вкусно запахло. Спустя минуту мать внесла на тарелке огромный биф­штекс.

— Боже! — вскричал я.— Откуда это у тебя?

— Из сада,— пояснила мать,— Солдаты похоронили здесь любимого коня и дали мне кусок вырезки для больного ребенка.

Я взглянул в окно, выходящее в сад. Посреди газона желтый квадрат свеженасыпанной земли говорив о том, что именно здесь и нашел упокоение бывший рысак.

— Не ходи туда, потому что они повсюду разброса­ли гранаты. Здесь был вчера твой отец и чуть не лишил­ся руки.

— А что у отца? — воскликнул я обрадованно, так как с самого начала войны ничего не знал о нем.