Записки молодого варшавянина

— Бомбежки сделали его более человечным,— сооб­щила мать.— Напугали они его, что ли, во всяком слу­чае, твой отец принес мне сахар, кофе, чай, бутылку спирта и три коробки шоколада «Ведель». Он решил, что теперь я продержусь до конца войны, до самого падения Берлина. К сожалению, здесь была бабушка, и между ними сразу же вспыхнула ссора.

— Бабушка сказала ему все, что думает о его по­следней жене?

— Не только. А потом, крикнув, что в доме, где бы­вает этот Синяя Борода, ее ноги больше не будет, хлоп­нула дверью и ушла, хотя был обстрел.

Бабушка, мать моей матери, отличалась двумя чер­тами: великой энергией и тем, что говорила всем правду в глаза, Она постоянно уходила из чьего-либо дома — от каких-нибудь знакомых или родственников, заявляя, что ее ноги там больше не будет.

— Вот и сегодня ее нет,— вздохнула мать.— Пойду схожу к ней. А то ведь там тоже мог упасть снаряд.

— С бабушкой ничего не случится! — убежденно воскликнул я.

Мать снова вздохнула и героически подняла рюмку. До сих пор она никогда не пила при мне спиртного.

— За твой успех в жизни, Ежи! — сказала она.— Мне страшно за тебя. Я бы хотела, чтобы ты прожил жизнь умно...  Когда ты  поступишь в университет, Юрек?

Я пожирал бифштекс, как оголодавшее животное. Не время было думать об университете, когда все во­круг рушилось. Мать выпила свою рюмку маленькими глотками, в глазах у нее блеснули слезы. Голодный по­пугай подполз к моей тарелке и клюнул последнюю кар­тофелину.

— А у тебя все глупости в голове,— вздохнула мать.— Ты хоть что-нибудь читаешь в свободное время?

— Напротив  нас  читальня,— сказал я,  облизывая тарелку.

Мать подала чай и открыла коробку шоколада.

— Что ты сделаешь с этим попугаем? — спросила мать.

— Может, он принесет мне счастье?

— Какое же может быть счастье, когда кругом столь­ко несчастья! А может, этот попугай вытянет билетик с известием, что к нам идут на помощь? Ведь только помощь может спасти нас! Почему она не приходит, Ежи? Что говорят офицеры?

Помощь, помощь! — обозлился я.— А когда это хоть кто-нибудь приходил к нам на помощь? Препода­ешь историю в школе, а задаешь такие вопросы?

— Но ведь у нас есть союзники! — воскликнула она.

— Мы должны справиться сами! — твердо заявил я.— Что это за народ, который только и делает, что ждет помощи?

— Ох, сынок, да ты не умнее этого попугая.— по­качала головой мать.— Если нам никто не поможет, мы снова исчезнем с карты мира. Боже, как недавно это было...

— Что? — лениво спросил я, целиком поглощенный шоколадками.

— Независимость... Какое это было для нас счастье... И вот снова.,.— она замолчала, боясь рас­плакаться.

Я слопал полкоробки конфет и допил чай. Пора было двигаться. Поднявшись и снова сунув попугая в веще­вой мешок, я поцеловал мать.

— Придешь завтра обедать? — спросила она.

— Если...

— Если тебя не убьют, если не взорвут мост Кербедзя, если не захватят Варшаву… У меня остался еще один бифштекс. Дай бог, чтобы следующий день твоего рождения мы могли отпраздновать в радости...

— О, до него еще столько времени!

Мать прижала меня к груди и поцеловала. Только сейчас я увидел вдруг, как сильно она похудела, каким серым стало ее лицо. Должно быть, теперь, когда я си­дел по ту сторону Вислы, а школа матери была закрыта, жизнь ее состояла из одной сплошной тревоги. Меня охватило странное чувство, что-то вроде угрызений со­вести.

— До завтра, мама,— сказал я.— Не переживай за человечество.

Я не мог знать, что назавтра на нас обрушится шквал огня, что у нас будет кровавый понедельник и я не приду доедать бифштекс, потому что буду чинить ли­нию и копать среди дыма и пожара могилу слесарю.

Я заломил набекрень пилотку, сел на велосипед и отправился в город. Было два часа пополудни, и молод­чики из немецких артиллерийских расчетов, видно, от­дыхали в этот солнечный воскресный денек — разрывы слышались изредка.

До Мокотова я доехал в два счета. Люди, выбежав из домов, торопливо сновали по улицам в неутомимых поисках — главным образом искали воду. На Маршалковской пожарники забрасывали землей горящий дом. Город начал гноиться, и с каждым днем росло число его нарывов. В улочке на Мокотове, где жил отец, стояла тишина, на западе слышалась канонада. Дети играли в немцев и поляков: побитые немцы удирали с ревом и криком «мама!».

Вилла отца, построенная лет десять назад, стояла нетронутой, а полоски белой бумаги, крест-накрест на­клеенные на окнах, свидетельствовали, что все стекла целы. Я толкнул калитку и вошел в сад. Хотя линия обороны проходила всего несколькими улицами дальше и сейчас отчетливо слышался треск пулеметов, здесь все пребывало ненарушенным, цвели красные розы и оран­жевые георгины. Двери были открыты. Я вошел в кори­дор, повесил на вешалку вещмешок с попугаем и увидел сидящих за столом отца, Ядю и неизвестного мне пол­ковника в полевом обмундировании. Они пили послеобе­денный кофе. Я вошел и вытянулся в струнку.

— Пан полковник, подхорунжий Бялецкий прибыл. Разрешите присутствовать? — лихо отчеканил я. Пол­ковник взглянул на меня с некоторым изумлением.

— Это мой сын,— пояснил отец.