Записки молодого варшавянина

Тереза улыбалась, но глаза ее были опущены. Кар­бидная лампа догорала, пламя в ней дрожало, вода булькала, вот-вот могла начаться страшная вонь, и надо было кончать банкет. Тереза вынесла карбидку, а я при­ставил к креслу стул и попробовал улечься. Слышно бы­ло, как Тереза шепчется, с матерью, через минуту, одна­ко, она уже вернулась, подняла, потянув за шнур, што­ру оконного затемнения, открыла форточку и села на кровать. Голова ее ясно вырисовывалась на фоне блед­невшего окна. Вдруг я услышал, как она тихо-тихо всхлипнула. Вскочив, я подбежал к ней. На глазах у нее блестели слезы.

— Терезочка, не надо... Я тоже мог бы разреветься, но как бы мы оба завтра выглядели, а?

— Да я совсем и не плачу! — ответила Тереза.— Я немножко простудилась, когда таскалась на эту Прагу. Давай спать, ладно? А то мне уже скоро вставать. Надо помочь Забаве перевезти радиостанцию.

— После обеда я сдам тебе новый пистолет на склад, — сказал я. — Это единственная польза от сего­дняшнего дня.

— Черный день был сегодня,— вздохнула Тереза.— Спокойной ночи, Юрек.

— Спи спокойно, Тереза,— шепнул я, коснулся ее руки и вернулся на кресло.

Так закончился день моего двадцатидвухлетия.

24 СЕНТЯБРЯ 1944 ГОДА — МОЕ ДВАДЦАТИТРЕХЛЕТИЕ

Этот день рождения снова пришелся на воскресенье, как и пять лет назад, в 1939 году. Я проснулся в подва­ле в шесть утра, и вокруг еще звенела тишина. На со­седнем матрасе никого не было. Видно, мой заместитель Витольд уже умчался проверять, как действуют вверен­ные ему укаэвки. Я откинул одеяло, натянул сапоги, за­правил бриджи в голенища и вышел из котельной. Вдоль стены большого подвала спало человек десять ре­бят и девушек, все в серо-стальных рабочих комбинезонах из дешевого материала. После шумного вчерашнего дня тишина еще баюкала их, и они еще видели сны, но кое-кто уже с неохотой открывал глаза. Я подошел к табурету в углу, на котором стоял таз, налил черпаком из ведра воды и умыл лицо и руки — большего я не мог себе позволить. После этого я надел американскую воен­ную куртку времен первой мировой войны, в которую были упакованы автоматы, сброшенные нам в контей­нере с канадского самолета. Тереза выстирала ее, под­штопала и пришила к погонам звездочки, вырезанные из консервной банки. За маленьким окошком уже видне­лось серое небо и ветвь яблони без листьев, облетевших от взрывных волн. Я отправился в маленький подваль­чик. Здесь у коммутатора сидела Тереза. Коснувшись в знак приветствия ее плеча, я взял трубку и услышал чей-то голос;

— Четыре «пантеры» на Пулавской от станции же­лезной дороги... Все. Нет, еще не все! Еще три «панте­ры» в восьмистах метрах от Круликарни.

Я вернул Терезе трубку.

— Наверное, пришел наш черед, Юрек…

— Сегодня пятьдесят пятый день восстания,— ска­зал я.— Сколько времени может продолжаться такое восстание в Варшаве?

— Сегодня же день твоего рождения,— вдруг вспо­мнила Тереза.— Примите наилучшие пожелания, пан по­ручник!

Она встала, шутливо отдала честь и поцеловала ме­ня в щеку. Я на минуту задержал ее в объятиях.

За этот год между нами произошло очень многое. Примерно через месяц после моего дня рождения (по­мню, это было в субботу и жандармы отплясывали в городе свой кровавый танец) как-то после полудня я появился у Терезы, чтобы просмотреть полученную по­чту и отправить свою еженедельную. Я слегка запыхал­ся, так как удирал, точно заяц, из трамвая на Маршалковской. Тереза открыла мне дверь с таким мрачным и растерянным видом, что я приготовился услышать ка­кую-нибудь трагическую новость. Первым делом я поду­мал, что, наверное, пришло извещение о смерти отца в Освенциме. Такие послания ежедневно приносили по­чтальоны, вестники несчастья, Атропы тех времен. Тере­зу и ее мать парализовал даже сам вид почтальона: стоило ему появиться во дворе, как они начинали сле­дить за ним из окна кухни, прислушиваться к шагам по лестнице, разглядывать, что у него в руках — письмо из лагеря военнопленных или извещение из крема­тория.

— Что случилось? — спросил я, леденея от тревоги.

— Ромек вернулся,— прошептала Тереза.

Ромек и был тот самый херувимчик с фотографии, Офелия из лагерного театра, патриотическая повинность Терезы. Самые разные чувства охватили меня, но боль­ше всего мне захотелось, чтобы он поскорее убрался от­сюда ко всем чертям.

— Его освободили?

— Он бежал,— пояснила Тереза.— Ищет связи. Мы должны свести его с нашими. Пошли.

Не дожидаясь, пока я очухаюсь от этой новости, она ввела меня в комнату. Тот, кого я искренне проклинал все эти годы, стоял у окна, разглядывая собственную фотографию. Он несколько похудел, возмужал и, пожа­луй, утратил свою детскую миловидность, а в глазах его я, к собственному удивлению, заметил блеск решимости. Нет, это не был тот изнеженный плакса и слюнтяй, ко­торый жил в моем воображении.

— Мой командир, поручник Барнаба,— представила меня Тереза.— Он знает о тебе все, Ромек.

— Кроме того, как вы бежали,— добавил я, пожи­мая ему руку.