Записки молодого варшавянина

Его пожатие было по-мужски энергичным. Нет, слюнтяем был не он, а я... Меня охватили самые горь­кие предчувствия. Мы взглянули в глаза друг другу. Не знаю, прочел ли он мои мысли или же приписал хмурое выражение моего лица суровости подпольщика.

— Мы бежали из лагеря втроем,— сказал он.— Те двое тоже ищут связи с организацией через старых то­варищей. Я знал, что Терезочка не может остаться в стороне. Она слишком благородна и непримирима.

Он взглянул на Терезу с такой любовью, что у меня внутри все перевернулось.

— Вас могут искать здесь, пан поручник,— сказал я, немедленно приняв тон командира, понимающего свою ответственность.— У вас же с Терезой была постоянная переписка.

— Я сейчас же исчезаю отсюда! — согласился он.— Но должен же я был хоть посмотреть, как живет моя Тереза...

Я взглянул на Терезу. Она опустила глаза. Положе­ние ее было не из завидных, за свое благородство она расплачивалась сейчас мучительными переживаниями. Ромек нежно взял ее руку и поцеловал с почтением и галантностью, которую, как видно, сумел сохранить в лагере наряду с другими добродетелями. Мы здесь уже давно не целовали рук нашим девушкам, относясь к ним как к товарищам по борьбе. К сожалению, даже самая боевая девушка-солдат, готовая стрелять и погибать, то­же в конце концов не устоит перед цветами, нежным лобзанием рук и вообще перед всей этой довоенной га­лантностью. Мой соперник, явившийся как привидение с того света, в этом отношении был для меня опасным противником. Хоть проклинай ротозейство лагерных стражников!

— Вы не сказали, каким образом вам удалось бе­жать,— поспешил напомнить я, чтобы прогнать от себя гнусные мысли.

— Да тут не было ничего особенного, — улыбнулся Ромек.— Мы просто вышли через ворота. Двое остава­лись узниками, а третий переоделся стражником.

— Но откуда же вы взяли мундир, винтовку, доку­менты?

— Мундир из полотна, винтовка из деревяшки, до­кументы нарисовали тушью,— пояснил он.— Когда столь­ко лет сидишь, от отчаяния можно сделать все.

Тереза украдкой поглядывала на Ромека, сопоставляя свое представление о нем с живым человеком. Дол­жно быть, она испытывала сейчас тяжелое потрясение: то, что до сих пор было идеей, долгом и достойным чести самопожертвованием, обернулось вдруг носом, гу­бами, ногой и, что хуже всего, мужчиной, который слишком долго постился. Я попытался представить себе мою любимую, мою Терезочку, эту монашку по призва­нию, в объятиях изголодавшегося самца… От ужаса кровь ударила мне в голову.

— Должен признаться, я был инициатором этого по­бега,— продолжал Ромек.— И обязан этим Терезе. Ее письма ободряли меня. Они не только поддерживали во мне жизнь, они не позволяли мне опуститься, поддаться лагерной депрессии. Я черпал в них силу, надежду, ве­ру, и мне было наплевать, что в обед нас кормили жид­ким супом или что нам дали слишком мало картошки на ужин. Когда меня одолевало малодушие, я вынимал ее письма, читал их от первого до последнего, и мне снова хотелось жить, действовать, бороться... Поэтому наш побег удался. Я стал играть в лагерном театре, чтобы все там подготовить для побега. Немецкий мундир я сделал из костюма Офелии.

— Да здравствует Шекспир, пан поручник! — вос­кликнул я с деланной веселостью.— А путешествие че­рез Германию?

— Заняло три недели,— ответил Ромек небрежным тоном, словно речь шла о безделице.— Из-за бомбежек поезда ходят нерегулярно.

В ответ на такую скромность мне оставалось лишь самому проявить как можно большую скромность: кис­ло улыбнувшись, оставить их вдвоем.

— Отведешь пана поручника к Сатане,— сухо распо­рядился я.— А он свяжет его с кем надо. Желаю успеха, пан поручник. Вы явились в горячую пору. Они пробуют раздавить нас.

— После бездействия в лагере — это живительная обстановка,— улыбнулся Ромек.— Я все еще не могу по­верить, что я уже здесь, с вами. Мне хотелось бы начать действовать как можно скорее.

— Вы покинули самое надежное убежище во всей гитлеровской империи,— сказал я.— В офицерских лаге­рях для военнопленных живут спокойно даже евреи.

— Именно поэтому я и уехал оттуда,— ответил он.— Там немцы соблюдают женевскую конвенцию, а здесь убивают всех подряд. Такая несправедливость невыно­сима!