Записки молодого варшавянина

— Не успели тебя стукнуть по заднице, как ты уже впал в истерику,— рассердился отец.— Подозреваю, что этим ты и отделаешься.

— Каким образом? А может, сбросить мундир, вый­ти к ним с поднятыми руками, заявить, что я граждан­ский, и тогда меня, может быть, не застрелят?

— В порядочном обществе о таких вещах вообще не говорят вслух,— брезгливо поморщился отец.— Восстав­шим придется сдаться. Может быть, завтра, может быть, через три дня.

— Чтобы нас всех расстреляли?

— Теперь немцы этого уже не сделают. Они знают, что вот-вот начнется наступление на Берлин. Они побо­ятся истребить вас полностью.

— Нас? А ты?

— Не думаю, чтобы я перенес какое бы то ни было передвижение.   

— Теперь ты впадаешь в истерику!

— Ясно! — вмешалась вдруг Ядя.— Все мужчины так. Чуть что у него заболит, он уже стонет и умирает! У меня тоже терпение уже лопается! Завтра я тебя за­бираю из этой больницы! Все! Хватит! Мы уходим из Варшавы!

— А танки расступятся перед нами, — в тон ей доба­вил отец.

— Ты сам этого хотел, Станислав! — воскликнула Ядя, и отец сразу стал серьезным.

— Извини меня, Ядя,— он взял ее за руку. — Ты изумительная женщина! Я благодарю судьбу за то, что она дала мне тебя в жены. Право, я не заслужил этого!

— Мы с Терезой сегодня обвенчались,— выдавил я из себя наконец. Они с изумлением уставились на меня.

— Понятно,— улыбнулся наконец отец.— Эта де­вушка мне сразу понравилась. Поцелуй ее от меня. Ядя, дай им одну штуку.

Ядя полезла под юбку, покопалась там и вытащила большую золотую двадцатидолларовую монету.

— Наш свадебный подарок,— пояснил отец.— Бери. У нас осталось еще несколько штук, которые мы прячем в интимных местах. Это будет ваш капитал для заклад­ки дома на развалинах Варшавы. Новую жизнь всегда лучше начинать, имея золото, чем не имея его. Ядя, дай еще капельку коньяку. Эта жидкость удивительно хоро­шо действует на меня.

Отец снова отхлебнул из пузырька и облизал губы, потом поднялся на локте.   

— Еще несколько глотков, и я встану! И даже пойду в контратаку! — сказал он.— До свидания, сынок. Неиз­вестно, увидимся ли мы еще. Если сумеешь, спаси свою шкуру и шкуру своей супруги. Разумеется, не ценой чести и долга. Привет.

Я пожал отцу руку, поцеловал грязноватую кисть Ядиной руки, медленно поднялся и пошел, обходя ле­жавших повсюду раненых. Я торопился уйти, чтобы отец с Ядей не заметили моих слез. Опасность и пора­жение сделали меня чувствительным и склонным к вол­нениям. Отца я уже больше не увидел: назавтра Ядя вытащила его из больницы за час до атаки «тигров», а днем позже вынесла его, взвалив на спину, из их вил­лы на Мокотове. Немцы выпускали там из города остат­ки гражданского населения после того, как повстанцы ушли через канализационные каналы. Наняв затем телегу, она довезла отца до Милянувка, где он умер от сердечного приступа два  месяца спустя,  26 ноября 1944 года. Смерть его была мгновенной, и он совсем не мучился, а накануне еще играл в карты и пил коньяк. Ядю я встретил лишь через год, когда вернулся из пле­на. Она передала мне последнее письмо отца. «Дорогой сын,— писал он.— Я был не лучшим из отцов, но ты, надеюсь, сохранишь обо мне не самую плохую память, ибо я ведь искренне полюбил тебя. Я не оплакиваю своей жизни, потому что она принесла мне много ра­дости, впечатлений и даже любви и страданий. Я, одна­ко, понимаю, что она ни для кого не может быть мо­ральным образцом. Не знаю, дождусь ли я падения Берлина и твоего возвращения из плена. Во всяком слу­чае, я уйду с сожалением, что не буду свидетелем новых времен, но и с сознанием того, что мои времена окончи­лись. Если сможешь, позаботься о Яде, не бросай ее, пока она снова не выйдет замуж, и честно поделись с ней наследством, то есть развалинами виллы на Мокотове, если в новые времена они будут хоть чего-то сто­ить. Ничего другого у меня нет, ведь деньги у меня ни­когда не держались, о чем я тоже не жалею. Думаю, что мои связи в автомобильном деле тебе не пригодятся, потому что, как мне кажется, ты еще долгое время бу­дешь ходить пешком. У тебя впереди лет сорок жизни, раны, обретенные в дни восстания, заживут (я имею в виду не зад, а душевные раны), только не стань серед­нячком, потому что от этого в человеке умирает душа, а живи в меру весело, веруя в добрые, по сути, наклон­ности людей. Я не могу навязывать тебе нравственных принципов, поэтому просто целую тебя и прощаюсь с тобой. Это письмо я пишу только на случай, если мы уже не увидимся. Хочу, чтобы ты знал: я думаю о тебе».

Через два года после войны Ядя вышла замуж за владельца авторемонтной мастерской, что, конечно, са­мо по себе было достаточно красноречиво, и родила дво­их детей. Но тем, кто хотел ее слушать, она часто рас­сказывала, что мой отец был великим человеком и после его смерти жизнь кажется ей не более чем терпимой. Это приводило в ярость ее нового мужа, но он помалкивал, не желая потерять ее.