Записки молодого варшавянина

— Я уже пять лет люблю тебя, Тереза,— прошептал я.— И ты прекрасно об этом знаешь.

Я поцеловал ее. Это был наш первый настоящий лю­бовный поцелуй, и я постарался вложить в него все свое чувство, но оно было слишком большим и не могло уместиться в нем. Тереза почувствовала это и благодар­но прижалась ко мне.

— Боже мой,— прошептала она.— Кажется, я счаст­лива.

Я сунул в карман пузырек с коньяком и пошел к вагоновожатому. Тот, лежа на своем матрасе, внима­тельно следил за всем, что происходило в подвале, и даже отдавал ребятам приказы.

— Я вижу, ты уже почти здоров, Юзек, — сказал я.

— Просто я про обязанности вспомнил,— ответил он.— Ведь моя жена с детьми у брата в Воломине. В Варшаве, ежели кто хочет выжить, в обязательном порядке должен иметь родню где-нибудь под Варшавой, чтоб в случае чего было где спрятаться.

— Хочешь капельку коньяку?

— Хочу,— ответил он.

Я приложил к его губам пузырек, он отпил поло­вину.

— За твое здоровье,— сказал он.— Ровно пять лет назад мы с покойным слесарем за твое здоровье выпи­вали. Ты, Юрек, через каждые пять лет в день рожде­ния к смерти готовишься. Который из нас теперь живой останется?

— Видно будет.

— Мы же тогда на целых пять лет моложе были,— вздохнул он.— Война-то начиналась только, и, хотя на­ша Варшава вся горела, все же еще много в нас надеж­ды было. А теперь вот конец войны, и Варшава обратно вся горит, но надежда уходит из нас, как тепло из по­койника. Видать, измучили нас эти пять лет.

— Давай-ка я тебя отведу обратно в больницу,— сказал я.— Завтра на нас сюда могут атакой пойти. Я бы не хотел тебя тут оставлять. Ты же знаешь, что они делают с ранеными.

— То же, что и со здоровыми,— ответил он.— В боль­нице до невозможности воняет. А тут я хоть на свадьбу твою погляжу.

— Ладно,— согласился я и пошел долить в пузырек коньяку.

Снаряды падали лишь изредка, и я добрался до больницы без препятствий. Было семь часов вечера. В подвале больницы жизнь шла своим чередом. Это был седьмой круг ада. С трудом пробравшись по запру­женному коридору, я нашел комнатушку, где в углу ле­жал отец. Здесь горела лишь одна свеча, и вокруг был полумрак. На матрасе, где умерла девушка с обуглен­ными ногами, теперь лежал паренек с перевязанной го­ловой. Ядя сидела все так же выпрямившись, как дама с чашкой чая на приеме.

— Я принес тебе коньяку, папа,— тихо сказал я.

Отец открыл глаза и слабо улыбнулся.

— Дай Яде,— с усилием произнес он.— Она напоит меня.

— Нельзя! — рявкнула Ядя.— Алкоголь — это смерть!

— Еще никто не умер от капли коньяку,— серьезно возразил отец.— Наоборот, большинство отправляется в последнее путешествие, позабыв выпить на дорогу. Дай мне хлебнуть, Ядя, а то мой сын не может наклоняться.

Я протянул Яде пузырек, она вздохнула и приложи­ла его ко рту отца.

— О-о-о! — Отец даже причмокнул.— Французский коньяк! Постой-ка, да ведь сегодня у тебя день рожде­ния, а? Я совсем позабыл о нем из-за этого грохота! Поздравляю, сынок!

— Спасибо, папа,— все так же тихо сказал я.

— Сорбонна откладывается с года на год, но кто знает, не будешь ли ты в следующий день рождения…

— Лучше не будем строить планов, а то снова сгла­зим,— прервал я его.

Состояние отца показалось мне хуже, чем днем: он теперь неподвижно лежал на спине, не поднимая головы.

— Не смотри на меня с таким ужасом,— сказал он.— Сердечная болезнь угнетает, и иногда я лежу без движения, потому что боюсь пошевелиться. Что слышно снаружи?

— Уже спокойно. Немцы захватили Круликарню, но мы ночью должны отбить ее.

— С Круликарни начинается поражение. Нам здесь было слишком хорошо.

— Что это значит — слишком хорошо?

— А то, что мы разгуливали по улицам, играли в военных, кушали помидорчики, вокруг светило солнышко, и только издалека доносились выстрелы. Рай на зем­ле, семь недель свободы. Это очень много, сынок. Те­перь придется платить.

— Слишком дорого.

— Иногда за один час платят жизнью.

— Не вижу, за что это я должен платить.

— А священная любовь к дорогой отчизне? — спро­сил отец.

Я осторожно сел на край матраса. Мой зад снова отозвался резкой болью, потому что я слишком сильно согнул ноги. Мне хотелось плакать.

— Ты родился в независимой Польше,— сказал отец. — И бунтуешь против неволи. Я же воспитан в условиях национального поражения и не вижу ничего странного в том, что над нами чинят расправу. Ужасает меня только эта техника. Во времена моей молодости никому бы даже в голову не пришло, что миллионный город можно смести с лица земли. Это и есть новый, современный элемент истории нашего мученичества. Зверство тоже пользуется достижениями прогресса.

— Но я ненавижу мученичество! Я хочу побеждать!

— Как же ты можешь побеждать, если проти­вопоставляешь технике двадцатого века скудное по­встанческое вооружение, каким пользовались еще в де­вятнадцатом веке? — возразил отец.— Идут новые вре­мена, сынок. Все, что нам сейчас остается, — не дать миру забыть о нашем огромном жертвенном костре. Это будет зачтено.

— Спасибо за утешение! Все это мне очень поможет, когда я буду грызть землю!