Записки непутевого актера

Так вот, в кабинет этого самого Петренко и ввели меня, еле стоящего на ногах. Кабинет, надо сказать, хороший — просторный, богато обставленный. Не сравнить с карцером, да что там карцер, даже лучше камеры. И идет мне навстречу среднего роста, подтянутый голубоглазый седой красавец — полковник. Усаживает меня в полукресло. Просит чай для меня принести, да покрепче, да погорячей, да послаще. И вот пьем мы с ним вдвоем чай, доброжелательно смотрим друг на друга, улыбаемся — словно два дружка закадычных после долгой разлуки. Первым молчание нарушил я: «Спасибо вам, гражданин полковник, что в честь 8 Марта меня помиловали, спасибо!» Больше слов у меня нет, пускаю скупую мужскую слезу и сразу перехожу на коровий рев. Петренко брезгливо похлопывает меня по плечу: «Ну! Ну! Успокойтесь! Вы же мужчина. Надо уметь себя в руках держать». Еще минуту я истерически всхлипываю, размазываю сопли по неделю не бритому лицу со следами запекшейся крови и замолкаю. Блаженно улыбаюсь, преданно смотрю в полковничьи глаза. Беседа, явно срежиссированная моими следователями, начинается.

Все-таки изобретательности и следователям, и самому Петренко не хватает. Обычная схема: сначала посетовал, что я рано лишился отца и некому мне было мозги вправить, когда я ступил на кривую дорожку, потом стал захваливать меня как актера — они с женой стараются не пропустить ни одного «Кабачка»: «Ну вы там хохмачи, ну юмористы!» Лукаво пошутил: «Всех там панночек небось перепробовал? Хороши бабенки! Особенно эта ваша официантка — пани Зося, да? — как говорится, жопа прямо как орех, так и просится на грех!» Мы с ним долго заливисто смеялись этой прекрасной свежей шутке. Затем он кашлянул, пристально по-отцовски посмотрел на меня и с горечью сказал: «Все в жизни имел, и на тебе. Ты ж полукровка, мамка русская, отец — Абрам Юрьевич, вот отцовские гены и перетянули».

Полковник извлек из сейфа несколько альбомов с фотографиями осужденных и изъятых у них ценностей: чемоданы денег, горки бриллиантов и золотых монет, полотна великих художников. «Вот что люди наворовали, а у тебя, кажется, всех дел тысяч на пять с копейками. Так ведь? А ведешь себя, как законченный рецидивист, со следователями не общаешься, протоколы не подписываешь. Создается впечатление, что за тобой много еще чего. Твое молчание тебя не спасет, только положение свое ухудшишь, понял? Ну, это вроде как не мое дело, хотя я искренне хочу тебе помочь, а вот твое поведение в изоляторе — это уж ни в какие ворота. Ты с этими выкрутасами заканчивай, берись за ум. Хорошо? А я тебе в этом месяце разрешу дополнительно отовариваться в ларьке на десять рублей. Доволен? То-то же… Давай-давай, начинай работать, помогать следствию. Вот будет у тебя со следователями все ладно, я твоей матери разрешу дополнительную передачу принести, знаешь, какая это для нее радость». Нажал кнопку звонка и сказал вошедшему конвоиру: «Уведите».

В камеру я вернулся как в дом родной. Господи, как все в этом мире относительно! Умылся, переоделся в свое, меня побрил тюремный парикмахер. Съел показавшийся мне фантастически вкусным бутерброд с колбасой и сыром, который приготовил мне стукач Серега, забрался под одеяло, свернулся калачиком и кайфовал в полудреме. Человек не свинья, ко всему привыкает: моя камера, койка, сосед показались мне теплее, уютнее и роднее дома. Спал я долго как убитый. А на следующий день меня дернули на допрос. Я понимал, что отеческие интонации и участие Петренко — дешевая гебушная игра, фикция. Но мне было как-то неловко обидеть человека — старался ведь, — подвести полковника, не оправдять его ожиданий, и впервые заговорил со следователем Седовым о своем деле. Да, я продолжал отпираться, но заговорил и подписал протокол.

На допросе присутствовал еще один человек. Седов представил мне его как прокурора, который будет поддерживать обвинение против меня в суде. Сказал, что многое будет зависеть от него, от его личного отношения ко мне. Фамилия прокурора была Фунтов. Пожилой человек без одной руки молча смотрел на меня, а потом спросил, нет ли у меня каких-нибудь жалоб или просьб. Я было хотел скорчить плаксивую гримасу и, прикидываясь идиотом, просить его позвонить моей маме. Но вдруг мне стало стыдно дурачить этого серьезного человека, калеку. И я сломался. Нет, я не сказал ничего лишнего, но в разговор ввязался. Я даже попросил его сообщить матери, что мне нужны плюсовые очки — стало трудно читать. И тут Фунтов сделал ошеломляющий ход. Он заглянул в лежащее на столе дело, придвинул к себе телефон и стал набирать номер. Трубка была неплотно прижата к его уху, и через несколько секунд я услышал низкий родной мамкин голос: «Алле, я вас слушаю». У меня закружилась голова.