Записки непутевого актера

Фунтов все понял, прижал трубку плотнее, представился маме, передал от меня привет и мою просьбу. Положив трубку, он обратился ко мне: «Ну вот, Владимир Абрамович, будут у вас очки. Мать вам привет передает. Чем скорее дело закончим, тем скорее суд, а после суда свидание, мать увидите, очень она за вас переживает. А я все думал, что ж это за Долинский такой, что подписывать ничего не хочет. По делу смотрю — человек интеллигентный, артист, а так по-дурацки себя ведет. Как мужик деревенский — я, начальник, неграмотный, подписывать ничего не буду, а то ты меня посадишь. Рад нашему знакомству, думаю, у следователей больше на вас жалоб не будет». И меня увели в камеру.

Сергей был на прогулке. Я грохнулся на шконку, уткнулся мордой в подушку и разрыдался. «*censored*, *censored*, слабак, на что поддался, на такую дешевку. Зачем оставил свой автограф на протоколе? Карцер, затем две душещипательные беседы, мамкин голос, и ты готов. Выходит, сломался? Нет, не бывать этому. Будем считать, что я просто притупил их бдительность. Следующий ход все равно за мной.

Я поднял голову с подушки и увидел на наволочке клок волос. Это были мои волосы. Я начал лысеть.

На этом заканчиваются мои тюремные записки, которые я так непредусмотрительно переправил на волю, не подумав, как воспримет их мама. Но не заканчиваются лагерные воспоминания. Они всегда со мной. Ведь это кусочек моей жизни. Было бы неправдой сказать, что проведенное в заключении время — просто вычеркнутые годы. Жизнь в неволе тяжела, но это все равно жизнь — со своими радостями, огорчениями, трагическими поворотами, порой со смертельной опасностью, а порой с комическими сценами. Это встречи с разными людьми — с очень плохими и очень хорошими, с обозленными и добрыми, с жадными и щедрыми, безразличными к чужому горю и, наоборот, сочувствующими страданиям другого человека.

Вот еще несколько историй из моих лагерных воспоминаний.

На зоне я как-то захворал, потребовалась операция. Меня отправили в тюремную больничку на 16-й лагерный пункт, где в барак, рассчитанный на 200 человек, набилось 600 больных. С собой я взял самое необходимое для заключенного: 20 пачек сигарет, пару носков, тапочки, авторучку и открытки. Все это добро было сложено в мешок, или, по-лагерному, «сидорок». Я отошел покурить, а когда вернулся, «сидорка» на месте не оказалось. Сосед по нарам на мой вопрос, не видел ли мешка, ответил с угрозой: «Не на меня ли думаешь, а?» — «Нет, земляк, все в порядке. Наверное, потерял», — ответил я, прекрасно понимая, что о куреве и прочих необходимых зеку мелочах надо забыть.

Вечером кто-то меня узнал, раздались голоса: «Ну-ка, артист, потрави нам». Деваться было некуда, и я дал сольный концерт, часа полтора пересказывая фильм с Аленом Делоном и Жаном Габеном. Меня слушали в гробовой тишине. Потом меня попросили исполнить еще что-нибудь., я рискнул и прочитал им стихи Константина Симонова. «Я вас обязан известить, что не дошло до адресата письмо, что в ящик опустить не постыдились вы когда-то…» — с волнением читал я строки о предательстве солдатской жены. Эти строки взяли «публику» за живое — перекурив, зеки молча расползлись по нарам. А наутро возле меня лежал мой «сидорок», его бесценное содержимое было в целости и сохранности.

Замначальника колонии по политико-воспитательной работе майор Виталий Васильевич Марамзин был мужик незлобливый и вполне мог облегчить участь зека, если это не противоречило его собственным интересам. Впервые меня увидев, он сразу смекнул, что получил в свое распоряжение достаточно интеллигентного по лагерным меркам человека, и пожелал задействовать меня на своем политико-воспитательном участке работ. Но тут была определенная закавыка. Сидел я по хозяйственной статье и по каким-то невесть кем и зачем придуманным абсолютно идиотским гуиновским правилам мог вкалывать только на сдельщине. А работа, на которую он хотел меня определить — работа завклубом, например, или библиотекаря, — относилась к повременной. Жизнь, однако, заставила Виталия Васильевича это правило нарушить.

В лагере ждали комиссию по политико-воспитательной работе в зоне. Не завтра она должна была приехать и не послезавтра, а через полгода. Но готовиться надо. И Виталий Васильевич забрал меня из кузницы, где я работал молотобойцем, и перевел в библиотекари. Меня это вполне устраивало — все же, как понимаете, физические нагрузки в кузне и библиотеке разные. Кроме того, я мечтал по достижении двух третей своего срока уйти в колонию-поселение, для чего требовалась положительная характеристика. Вообще-то особым нарушителем режима я не был, жил как мужик, достойно нес свой зековский крест. Но библиотекарь на виду у начальства, что всегда позволяет, коли ты не полный кретин, произвести благоприятное впечатление. И я с радостью взялся за новую работу.