Записки непутевого актера

То есть не совсем откинулись, а переведены на вольную колонию-поселение. Не прав был наш начальник спецчасти: «Тебе, Долинский, до звонка не пробздеться. Это ж подумать, какими делами ворочал: скупил у неизвестного гражданина итальянской национальности сто тысяч лир». Но мудрые судьи на зоне, решавшие вопрос о нашей отправке в колонию-поселение, разобрались, что сумма меньшая, чем сто долларов США, не до конца подорвала валютную мощь нашего государства, и сочли возможным по двум третям отсиженного срока смягчить мне режим. Спасибо вам, граждане судьи! Я оправдываю ваше высокое доверие!

Первая в Советском Союзе сельскохозяйственная колония-поселение встретила нас настороженно. Пятьдесят здоровых, в основном молодых, голодных во всех смыслах мужиков были вполне конкурентоспособны в борьбе за выживание в этой небольшой деревеньке Желдыбино Верхошижемского района Кировской области. И наш новый «хозяин» майор с незамысловатой русской фамилией Абрамович Иван Иванович (ей-ей, не шучу), похоже, понимал это. Потому и распорядился поставить наше обиталище — БАМ — Барак Адиноких Мужчин — в отдалении от жилищ законопослушных граждан, то бишь за пару километров от деревеньки. Выстроил нас гражданин майор Абрамович Иван Иванович, кисло посмотрел в нашу сторону и скучно заявил о своей уверенности в том, что половина из нас вскорости благополучно вернется обратно в зону, так как работать мы конечно же не будем, будем мы жрать ханку, употреблять местных изголодавшихся баб, за что и будут ходить на нас с дубьем их тоже немало пьющие мужики. Но «вольняшка» всегда прав. И будем мы уходить в побеги, кто совсем, а кто в соседнюю деревню за самогонкой, что для него соответственно одно и то же. На наши слабые возражения он не ответил, а грустно и брезгливо посмотрел на нас и, сгорбленный и печальный, медленно пошел в сторону деревни Желдыбино Верхошижемского района Кировской области. Передал он нас в распоряжение трех прапоров и местного участкового Васьки. Те благополучно рассказали нам режим содержания и развели по камерам. простите, по комнатам. Итак, сбор завтра в шесть утра у правления колхоза.

Первый раз за четыре года без вертухая, без ходьбы строем. В кармане триста шестьдесят целковых. Жри в столовке с пуза хошь тефтели, хошь компот. Курева завались, а главное — можно позвонить в Москву, мамке. Господи! Да вот же оно, счастье!

Утром на разводе нас стали распределять на работу. Когда очередь дошла до меня, на вопрос: «Кем работал на воле?» — я ответил: «Артистом». «Ну, это ясно, — сказал замдиректора совхоза, — вы все здесь артисты. А работал-то кем?» — «Артистом», — повторил я. «Ты мне здесь не выступай, я тебя человечьим языком спрашиваю: кем на воле был?» После упоминания о «Кабачке — Тринадцать стульев”», где я ваял незабвенный образ пана Пепичека, он долго вглядывался в мое сильно изменившееся за эти годы лицо, затем хлопнул себя по тугим ляжкам, расплылся до ушей и крикнул: «Марь Пална, Степаныч, Розка, Любка! Бежите сюда! Гляньте! Артист с “Кабачка”. Вот те раз! Живой! Ну не могу, братцы! Ты, артист, погодь, я развод закончу, потолкуем. Ну, каких чудес не бывает!»

После развода я пару часов ублажал местную сельскую элиту: директора, агронома, главного бухгалтера и жену участкового Васьки, завклубом Любочку рассказами об интимной жизни персонажей нашего сериала. Уж больно интересно им было. Все они перетрахались друг с дружкой или только по сценическим парам? Сколько платят и куда ж они такую прорву денег девают? Я не жалел красок, но был корректен, держался скромно. На вопрос о том, как же я дошел до жизни такой, я грустно и многозначительно улыбнулся и сказал: «Наивный был, в настоящую любовь верил». Какая связь между моей наивностью и восемьдесят восьмой статьей УК РСФСР, я пояснять не стал. Любочка, которая сразу положила на меня глаз, сказала, обращаясь в никуда: «А в клубе истопника нет. Вона, все руки в занозах. Я уж сто раз говорила, а всем хоть бы хны». Порешили миром обратиться к товарищу Абрамовичу с ходатайством определить меня истопником в клуб. Абрамович ходатайство удовлетворил.

Любочка, тридцатилетняя дородная женщина, мать троих малолетних детей, порешила так: клуб топить мы будем вместе. А вот новогодний концерт чтобы я сделал один. Любочка подкармливала меня домашней едой и готовила «купчик» — крепкий терпкий чай. Смотрела она на меня такими глазами, что у меня постоянно тянуло низ живота. Затем саданула меня локтем под ребра, кокетливо засмеялась и заговорщически сказала: «А я ведь Ваське своему почти и не изменяла». Низ живота тянуть перестало. Под вечер третьего дня Любочка сдалась окончательно: «Сегодня мой в район едет, дежурить на сутки. Придешь?» И, крепко взяв меня за щеки, поцеловала в губы. «Приду, приду, Любочка, куда я, на хрен, денусь».

Отбой у нас был в 22.00. После этого часа выходить из БАМа запрещалось. Но какие могут быть запреты, когда от желания трясутся ручонки и ноздри щекочет запах свежих Любочкиных волос?